— Ты в самом деле меня любишь, Дэн?

— О Грэйс…

Она подняла к нему глаза.

— Когда ты уезжаешь, Дэн?

Пауза.

— В понедельник.

— А сегодня какой день?

— Сегодня четверг, Грэйс.

Она спокойно смотрела на него.

— Давай обвенчаемся в субботу, Дэн.

Дэн побелел как бумага. Он смотрел вниз на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.

— Грэйс! — сказал он шёпотом.

— Дэн!

Старый садовник, с любопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забыл об угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.

Они поженились в субботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был их медовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн, конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было всё равно.

В конце одного августовского дня клеть медленно поднялась из «Парадиза», и из неё на площадку перед входом в шахту вышел Баррас в сопровождении Армстронга и Гудспета. На Баррасе был костюм шахтёра: тёмная норфольская куртка и такие же брюки, круглая кожаная шапочка, в руке толстая палка. Некоторое время он стоял перед конторой, разговаривая с Армстронгом и Гудспетом и ощущая на себе взгляды рабочих, как актёр, выступающий в большой роли.

— Пожалуй, — говорил он, как бы раздумывая, — вам следует сообщить в редакции газет. «Аргусу» во всяком случае. Им будет интересно это узнать.

— Конечно, мистер Баррас, — сказал Армстронг. — Обязательно позвоню им завтра.

— Сообщите им все подробности относительно предполагаемой стоимости нового рельсового пути.

— Слушаю, сэр.

— И кстати, Армстронг, вы бы могли объяснить им, что на этот шаг я решился главным образом из патриотических побуждений. Раз мы снова начинаем работу в «Парадизе», мы удвоим выпуск угля.

Кивнув на прощанье головой, Баррас направился к воротам; понимая, что рабочий костюм шахтёра придаёт ему скромное достоинство, он в таком виде пошёл через весь город к себе в «Холм». Через каждые несколько ярдов ему приходилось поднимать руку к шапке, отвечая на приветствия и почтительные поклоны. Он стал невероятно популярен. Его патриотическая деятельность приняла громадные размеры. Заключение Артура в тюрьму странным образом подстегнуло его энергию. Сперва этот сомнительный результат его методов воздействия привёл его в смятение. Его воображение, всецело занятое рядом собственных спешных дел, отвёртывалось от тревожащего образа сына, страдавшего в тюрьме. Он занял обдуманную позицию: не скрывал того, что Артур в тюрьме, искал случая упоминать об этом публично с этаким мужественным сожалением.

Все дружно находили, что Баррас поступил великолепно. Об этом случае много писали в газетах: «Аргус» поместил заметку в два столбца под заголовком «Отец-спартанец», «Воскресное эхо» — статью «Шапки долой перед патриотом». Дело это произвело потрясающую сенсацию не только в Слискэйле, но и в самом Тайнкасле. Баррас шествовал в ореоле ослепительной славы, и это было ему далеко не неприятно. Несколько раз, обедая с Гетти в Центральной, он замечал, что является предметом всеобщего внимания, и не мог подавить в себе трепета удовольствия. Он теперь много бывал на людях, греясь в лучах всеобщего одобрения. Он дошёл до такого состояния, когда сознательно меняют весь строй жизни. Вначале он делал это из инстинкта самосохранения, теперь — сознательно. У него не бывало минут тайного раздумья, критического самоанализа. Некогда, некогда! Казалось, он, запыхавшись, раскрасневшись, бросает слово на ходу, через плечо, и спешит, спешит куда-то. Он был весь поглощён внешним миром, все больше уходил в свою общественную деятельность, его тешили только яркий свет, шум, приветственные клики и толпа вокруг него.

В Трибунале он удвоил усердие. Когда Баррас заседал тут в роли вершителя судеб, то даже в самых бесспорных случаях уже нечего было надеяться на освобождение от призыва. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу, он делал вид, что беспристрастно выслушивает бессвязные аргументы и взволнованные протесты. На самом же деле он не вдумывался в логику проходивших перед ним случаев; его решение бывало принято уже заранее: никому никакого освобождения.

С течением времени, когда его усердие начало слабеть, он всё ускорял процедуру суда и, пропуская дела одно за другим, гордился количеством их, рассмотренных в каждом заседании. После такого удачного дня он возвращался вечером домой с чувством удовлетворения и сознанием, что он заслужил одобрение своих сограждан.

А в этот вечер, когда он шёл с рудника домой по Каупен-стрит, на лице его было написано ещё большее, чем обычно, довольство собой. Это гордое чувство было вызвано принятым сегодня решением относительно прокладки новой дороги в «Нептун». Месяц за месяцем он сетовал на то, что доступ в «Парадиз» преграждён обвалом, но не мог решиться на большие затраты, которых требовало проведение нового штрека через подмытую водой твёрдую породу. Наконец, теперь, представив куда следует свои веские соображения, он получил разрешение отнести расходы по прокладке дороги в «Парадиз» за счёт будущих поставок государству угля из «Парадиза». Новая дорога была оплачена ещё до её прокладки. Ничто не могло помешать увлекательному процессу накопления «прибылей военного времени». Цена на уголь поднялась ещё на десять шиллингов за тонну, и Баррас богател на «Нептуне» скорее, чем он когда-либо мог себе представить. В глубине души он тайно упивался сознанием своего богатства, это сознание поддерживало его как наркотик.

Он не был скуп, он просто знал цену деньгам. Он любил тратить их, ему доставляла почти детское удовольствие мысль, что истратить пять фунтов для него всё равно, что истратить пять пенсов. И то возбуждение, в котором он теперь постоянно находился, вызывало потребность в мелких тратах, чтобы жизнь, открывавшая ему столько возможностей не прошла буднично, без всяких событий. У него появилась страсть приобретать. В «Холме» уже произошли разительные перемены: новая мебель, ковры, новый граммофон, автомобиль, роскошные новые кресла, специальный аппарат для смягчения питьевой воды, электрическая пианола, заменившая старый американский орган. Знаменательно, что картин он больше не покупал. Это он делал только в те времена, когда меньше давал волю своей страсти к приобретению. Правда, его и сейчас ещё тешило сознание, что он владеет «сокровищами искусства», и он частенько повторял с довольным видом: «мои картины — целое состояние», но в годы войны он этой своей коллекции не умножал. Теперь его привлекало больше все вычурное, вкусы его стали примитивнее и неустойчивее. Он покупал под влиянием прихоти; у него появилась настоящая страсть к выгодным покупкам «по случаю». Он стал постоянным посетителем Тайнкаслского Пассажа, где было множество лавок антикваров и старьёвщиков, и из этих экспедиций он всегда возвращался домой с триумфом, таща какую-нибудь покупку.

Подарки, которые он делал Гетти, были в таком же роде. Это были не прежние простые знаки отцовской привязанности, не конфеты, духи или перевязанная лентами коробка носовых платков, а подношения совсем иного характера.