– Я тоже не знаю, в чём было дело. Я в таких вещах не разбираюсь.

– Если подумать, – мрачно продолжал я, – то окажется, что проваливались только те мои операции по взлому, о которых знал ты.

– Я? – взвизгнул Ганс-Улоф. – Что это значит?

– Если бы я в ночь на четверг не проспал и не приехал в Сёдертелье с большим опозданием, то полиция, прибывшая на сомнительный сигнал о якобы заложенной бомбе, захватила бы меня в доме Хунгербюля тёпленьким. Однако когда я вошел в дом Боссе Нордина, мне никто не помешал, – может, потому, что я вошёл туда на одну ночь раньше, чем сказал тебе? И, опять же, ничего не произошло, когда я побывал в Нобелевском фонде…

Его глаза, и без того вытаращенные, расширились ещё больше.

– Ты проник в Нобелевский фонд?

– Только осмотрелся. Зашёл, увидел, вышел. Вполне мирно, даже царапины после себя не оставил. Единственное, прихватил оттуда бланк удостоверения. Но они его не хватятся.

Ганс-Улоф провёл ладонями по лицу.

– Ты сумасшедший. В фонд? Уму непостижимо… – Он оставил своё лицо в покое и принялся теребить воротник рубашки. – Знаешь, то, что ты сейчас делаешь, у нас в науке называется «недопустимым обобщением». Это в высшей степени несерьёзно. Ты берёшь единичный случай и делаешь из него слишком далеко идущие выводы. Было всего одно вторжение, которое действительно сорвалось, и ты навешиваешь на меня бог знает что только потому, что остальные твои взломы обошлись без помех? Это глупо.

– Хорошо, другая тема. Кристина в продолжение двух месяцев звонила тебе каждые два дня, но именно с того момента, как я установил магнитофон, звонки разом прекратились. Что, тоже случайность?

– Гуннар, прошу тебя. Я-то тут при чём?

– Факт остаётся фактом: своими ушами я не услышал от Кристины ни звука.

Лицо его налилось кровью.

– А я-то что мог сделать? Дать ей твой номер телефона? – закричал он. – Да убери ты, чёрт возьми, свой проклятый пистолет.

Я поднял пистолет и нажал спуск. Раздался оглушительный выстрел. Пуля обломила угол шкафа и застряла в стене.

Ганс-Улоф чуть не задохнулся.

– Господи! Я уж думал… Быть того не может… Гуннар! Что это значит?

– Я хотел лишь убедиться, что он действует, – невозмутимо сказал я. – Мы можем подойти к делу и более научно, если хочешь. В науке ведь принято, что выдвигается гипотеза, которая объясняет все наблюдаемые факты, а потом её пытаются доказать, так?

Ганс-Улоф дрожал всем телом.

– Её ведь можно и фальсифицировать, – прошептал он, – но хорошо, давай. Если ты хочешь.

– Я спросил себя, почему, собственно, я вломился в «Рютлифарм», да ещё очертя голову, не имея представления, что это даст. Точнее говоря, это было сделано на основе дикой истории, которую ты мне рассказал. Кроме неё, у меня ничего больше не было. И случайно я узнаю, что ты большой знаток в изобретении диких историй. – Мой взгляд скользнул по полкам с криминальными романами. – Гипотеза, которая, как я уже сказал, исходит, увы, не от меня, гласит: всё, что происходило, было лишь маневром, чтобы как можно скорее упечь меня назад, в тюрьму, потому что ты боялся, вдруг я обнаружу, что Кристину никто не похищал.

Он выпрямился, разом побледнев как смерть. Я впервые заметил некоторое сходство между ним и теми мышами, которых он мучил в своей лаборатории.

– Что за чушь?! – воскликнул он. – Ты же был в тюрьме! Для чего бы мне понадобилось приводить в действие все мыслимые и немыслимые силы, чтобы тебя освободили, если я замышлял снова посадить тебя? Ведь я просто мог оставить тебя там, где ты сидел!

– А так ли это было?

– Да если хочешь знать, я ползал на коленях перед Сьёландером Экбергом.

– Чтобы он освободил меня или чтобы задержал в тюрьме?

– Что? Разумеется, чтобы он добился твоего освобождения путём помилования!

– Почему мне так трудно поверить в это? – Я снова протянул руку на спинку дивана. Там, где у меня наготове лежал пистолет, был и сложенный вчетверо лист бумаги. – Может, потому, что сегодня утром я обыскал твой кабинет и нашёл вот это? Кстати, твои тайники просто смешны. Тебе бы не мешало лучше прислушиваться к тому, что я рассказывал.

Он оцепенел. В другое время я бы испугался, что его хватит удар, но теперь почему-то мне верилось в это с трудом.

Я тряхнул бумажку, чтобы она развернулась, и показал её Гансу-Улофу. Это было письмо на бланке министерства юстиции, адресованное профессору Гансу-Улофу Андерсону.

«По распоряжению министра юстиции заключённые, отбывающие наказание за правонарушения, не связанные с физическим насилием, приговорённые к срокам более десяти лет и уже отбывшие более половины этого наказания, будут к первому декабря отпущены под надзор»

– прочитал я вслух. – И твой добрый друг Сьёландер пишет при этом:

«Это касается и твоего зятя Гуннара Форсберга в Стокгольмской тюрьме. Я решил предупредить тебя об этом, памятуя, с каким остервенением он набросился на тебя во время похорон Инги».

А ведь хорошо, небось, иметь такого заботливого и предупредительного друга, а? Распоряжение министра, как я выяснил, вышло первого ноября, а это письмо датировано третьим ноября. Таким образом, оно дошло до тебя за неделю до твоего слезливого визита ко мне в тюрьму.

Я бросил письмо на столик у дивана. Ганс-Улоф уставился на него, открывая и закрывая рот, как рыба, которую вынесло волной на берег.

– Но как… откуда?..

– Не ты освободил меня по моему требованию, ты просто знал, что я буду освобождён, и начал мне вешать на уши свои лживые истории. – Я снова поднял пистолет и навёл его на этого мерзавца. – Так что теперь твой черёд отвечать на мои вопросы так, чтобы твои ответы меня устроили, иначе я размажу твои церебральные нервные ткани по всему ковру. И первый вопрос: где Кристина? И не приведи Господь тебе ответить, что её нет в живых.

Ганс-Улоф вздохнул обессиленно, как человек, истекающий кровью. Его пальцы сцепились так, что побелели костяшки. Он таращился на край стола, на письмо, на унылый коричневый ковер на полу, на подоконник с запылёнными растениями, и не говорил ни слова.

– Сколько раз я ей говорил, чтоб она не расхаживала в таком виде, – горестно прошептал он.

И снова замолк. Стискивал пальцы. Смотрел в пустоту. Пыхтел.

– Я всегда говорил ей: накинь на себя что-нибудь. Но она не слушала. Только посмеивалась надо мной. – Последовал тяжёлый выдох, который, казалось, привёл в движение неудержимый словесный поток. – Она всегда любила бегать нагишом, с раннего детства. Инга даже поощряла это. Что летом, что зимой. Мол, укрепляет защитные силы организма. И это верно. И поначалу это было безобидно, пока она была ребёнком… Но чем старше она становилась, тем больше походила на свою мать…