Около четырех вечера Сергей Миронович позвонил в гараж, который находился в его же доме, и заказал машину. Шоферу он сказал, что немного прогуляется пешком, чтобы проветриться, пусть он его догоняет. Квартала два он прошел пешком по морозцу. У моста Равенства машина его догнала.

— Поедем во дворец Урицкого? — спросил шофер.

Киров посмотрел на часы. Стрелки показывали 16.10. Он задумался.

— Рано еще, давай заедем в Смольный.

В обком он приезжать не собирался и Чудову еще утром сказал, что прибудет прямо на партактив в половине шестого. Но во дворце Урицкого пока никого нет, а Чудов в 16.00 собирает у себя совещание по поводу завтрашнего пленума, и к этому времени должен быть готов уже проект решения. Киров успеет просмотреть его до начала партактива и внести поправки.

Николаев уже два часа обивал пороги обкомовских кабинетов, выпрашивая гостевой билет во дворец Урицкого, но все, с кем он был знаком когда-то, отказывали, ссылаясь на строгости общего отдела: гостевые теперь выдавались только по утвержденным спискам, так что ему самому надо сходить либо туда, либо в секретариат. Но в общем отделе бывшему обкомовцу отказали. Гостевые выдают с разрешения заведующего, а он уже в Таврическом. Леонид Васильевич выглядел странно: бледный, с безумными глазами, капельками пота на лбу и дрожащими руками. На партийных чиновников он произвел впечатление больного, и все единодушно предложили ему пойти домой, отлежаться. Подробный отчет с партактива можно будет прочитать в «Ленинградской правде», какой смысл в таком состоянии мучиться в переполненном душном зале.

К четырем часам Николаев побывал у всех, на кого мог рассчитывать в получении билета. В длинном коридоре третьего этажа Смольного было пусто. У Чудова началось совещание. Электромонтер заменял перегоревшие лампочки.

Киров подъехал к Смольному в 16.20. Он вышел в сопровождении охранника Борисова и вошел в обком не через секретарский, а через главный вход.

Николаев зашел в туалет. У него немного кружилась голова, хождения по кабинетам и унизительные упрашивания его взвинтили настолько, что он был близок к обмороку. Леонид Васильевич умылся холодной водой, и сознание немного прояснилось. Он не знал, что ему делать. То ли потолкаться еще с полчаса в обкоме и все же попробовать достать гостевой билет, то ли плюнуть на все и ехать домой. Можно было позвонить Мильде и попросить ее помочь ему с билетом, ей бы не отказали, но он не хотел даже по такой пустяковой просьбе обращаться к жене. Прошло уже восемь месяцев, как его не принимают на работу, и никому нет до него дела. А Мильда по-прежнему встречается с Кировым: он видел ту сумку с продуктами, которую она принесла после их последней встречи. Там были баночки икры, лосося, крабов, шпрот, сыр, ветчина и две палки копченой колбасы. Колбаса пахла так, что у него закружилась голова. Такое в госмагазинах не продают, в коммерческом же придется выложить не одну зарплату. Лишних денег у Мильды нет, а за одну ночную смену машинистке такое богатство не выдадут. Он слышал, как его перепуганная теща допытывалась, где дочь все это взяла, а Мильда сказала: «Премия за год». Но год еще не кончился, и столь щедрые премии выдают лишь секретарям обкома, а не рядовым работникам упртяжмаша. Николаев знает, он работал в обкоме.

Значит,  о н  дошел уже до последней черты, коли стал открыто дарить свои спецпайки любовнице, а куда ей бедной деваться, когда надо кормить детей, мать и мужа. Но муж больше не может сидеть на ее шее. Он должен со всем этим разом покончить и уйти из жизни. Другого выхода нет. Но прежде, чем выстрелить в себя, он убьет его.

Он нащупал в кармане револьвер. На несколько выстрелов у него сил хватит. А значит, надо во что бы то ни стало достать пропуск в Таврический. Сегодня или никогда.

Поднимаясь на третий этаж, Киров встретил на лестнице спускавшего вниз, в столовую, секретаря Хибиногорского горкома партии Семячкина. Молодому городу химиков исполнялось пять лет, и Сергей Миронович, поздоровавшись с Семячкиным, попросил его зайти завтра утром, чтобы вместе проработать программу праздника. Охранник Борисов, сопровождавший секретаря обкома, услышал их голоса и остановился. У него еще с утра разболелись ноги, и он никак не поспевал за своим вождем. Остановившись, Михаил Васильевич стал разминать икры ног, они были как каменные. Мельком взглянул на часы: 16.29.

Николаев вышел из туалета и остановился в коридоре у стены, раздумывая, где ему достать пропуск. Надо ждать до последнего. До половины шестого. Тогда часть пропусков остается: кто-то заболел или не сумел вырваться с работы, а в общем отделе заинтересованы, чтобы зал был полон. За пустые места их поругивают: не сумели всех организовать на партактив, а Николаев, бывший работник обкома, заполнит одно из этих мест, поможет создать видимость массовости. Надо именно так и подкатиться. Хитро, по-лисьи. Тогда дадут. И в перерыве пройти за кулисы, сказать, что хотел бы записаться в прения от Хибиногорской, к примеру, партийной организации. Все ходят записываться в прения. Потому что во время доклада подойти близко к трибуне и выстрелить ему вряд ли дадут, а издалека он может промахнуться. И это будет самое ужасное.

Он снова вспомнил о Мильде. Ведь на управление тяжмаша тоже дают гостевые, и Мильда как инспектор отдела кадров имеет право взять один билет. Он зашел в отдел и позвонил ей. Она оказалась на месте. Как можно более спокойным голосом он попросил ее помочь достать ему пропуск в Таврический на партактив. Сказал, что отстал в политграмоте и хотел бы узнать из первых рук, что делается в городе.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Мильда.

— Нормально, — ответил Николаев.

Она сказала, что попробует ему помочь и попросила перезвонить минут через двадцать, пока поднимется в партком и узнает, остались ли гостевые. Николаев сказал, что перезвонит. Он вышел из отдела, остановился у стены. Покачиваясь, он смотрел в пол, выжидая время. Послышались гулкие печатающие шаги. Леонид поднял голову и увидел Кирова, идущего по коридору третьего этажа прямо на него. Это появление вождя в коротком, сшитом на армейский лад пальто и в такой же фуражке с широкой тульей и длинным козырьком, одного,