Настена, наконец, замолчала, закусив нижнюю губу, навалилась боком на стол и подперла горящую щеку ладонью. Вяло удивилась про себя: когда ж это в последний раз было, чтобы щеки так горели? Давно, даже и не вспомнить. Юлька довольно долго молча сопела, ерзала на лавке, потом, наконец, не выдержала:

– Мам, ты же ведунья, ты, если захочешь… он сам на карачках к тебе приползет и объедки у крыльца подбирать будет! Ну, хочешь, я как-нибудь подстрою, что он на тетку Анну и смотреть не захочет? Можно же что-то такое придумать…

Юлька еще что-то говорила, строила совершенно фантастические планы… Настена ее не слушала, размышляя о том, что легко поучать других: «пределы дозволенного», «стену выстроишь», первый шаг, второй… А придет, откуда ни возьмись, вот такой Рудный воевода, будто моровое поветрие для тебя одной, и куда вся премудрость денется?

– Хватит! – прервала она Юлькины рассуждения. – Он сам кого хочешь на карачках ползать заставит. Не вздумай и правда вытворить чего-нибудь, уже и без того наворотила, не знаешь, как и разгрести. Давай-ка свет зажги да поешь. Там в печи репа с копченым салом запарена, не остыло еще, наверно.

Юлька, понимая, что спорить бесполезно, засуетилась по хозяйству: раздула сохранившиеся под пеплом угли, запалила лучину, принялась собирать на стол, потом спохватилась, выложила в плошку немного еды и выставила в сени – домовому, чтоб не обиделся. Настена, глядя на прыгающую по стенам тень дочери, непонятно с чего подумала, что сейчас такие же плошки стоят во всех домах Ратного, какие бы истовые христиане в тех домах ни жили. Даже в доме попа, втайне от хозяина, Алена выставляла в сенях угощение для домового. Отец Михаил однажды застал ее за этим занятием и был так возмущен, что даже повысил голос, но тут же впал в ступор, когда Алена предложила, раз уж это жилище священника, осенять плошку с едой крестным знамением и читать над ней краткую молитву, мол, домовой существо мелкое, длинную молитву на него тратить – больно жирно будет.

– Мам, а молочка нет?

– Я ж не знала, что ты придешь, киснуть поставила – творог откинуть хочу. Сделай себе сыта, вон мед на полке стоит.

– А! – отмахнулась Юлька. – Воду греть… обойдусь. Бери ложку, мам, тоже ведь не ужинала.

Настена нехотя поковырялась в горшке ложкой, аппетита не было, зато ничего не евшая с утра Юлька управлялась за двоих. Стоило, пожалуй, продолжить беседу – крутящиеся в голове мысли все равно уснуть не дадут, а Юлька, похоже, сонливости еще не ощущала.

– На чем мы остановились-то, Гуня?

– Фто, мам? – отозвалась Юлька с набитым ртом.

– Прожуй, потом говори! Я спрашиваю: на чем у нас разговор-то прервался?

– На том, что Добродею заменить некому. А может быть, ты сможешь, мам?

– Годами я не вышла для такого дела.

– Ну и что? К тебе же со всякими делами ходят: с жалобами, за советом, просто так поговорить. Как Добродея померла, наверно, еще больше приходить стали?

– Стали, но такое дело не сразу творится – годы должны пройти, хотя… придется, наверно. Если пойти не к кому, пойдут туда, куда не следует.

– Это куда?

– Да к той же Нинее! – Настена качнула головой в сторону южной стены избы, словно прямо за ней располагалась Нинеина весь. – Она и так уже на Михайлу глаз положила, не хватало еще, чтобы в ратнинские дела влезать начала!

– Вспомнила! – вдруг встрепенулась Юлька. – Ты сказала, что мы с Минькой в людских глазах похожи, а чем похожи, не объяснила.

– Похожи? – Настена попыталась восстановить нить разговора, который уже давно ушел в сторону. – Да! Вспомнила! Я тебе объясняла, что мы, лекарки, нужны, но нас опасаются. Вот и Михайла нужен, но и его опасаются. Добро бы только его книжные знания да рассудительность не по возрасту. Хотя и это уже само по себе странно, а непонятных странностей люди у нас не любят. Поначалу-то немногие замечали: дед его, дядька Лавр, мать – само собой, Нинея – куда от нее денешься? Еще поп, хоть и видит все навыворот, да толкует по-дурацки. Потом уж по всему селу разговоры пошли, когда Михайла с тетки Татьяны волховские чары снял да об невидимого демона нож сломал… Хм, выдумают же! По мне, так больше косе на длинной ручке удивляться надо бы да домикам для пчел.

Воинские мужи поначалу Михайлу одобрили – достойно себя в бою с лесовиками вел, но когда Петька Складень растрепал о том, что по следам в лесу нашел, призадумались. Помнишь, какие разговоры пошли?

– Да уж…

– Вот тогда-то, как я думаю, в Михайле Крестильник впервые в полную силу и проявился. Ну а потом Пимена с собрания десятников вперед ногами вынесли, и убит он был самострельным болтом. А потом бунт был, и Михайла со своими отроками усадьбу Устина, как крепость, взял – сам, без помощи взрослых! Мальчишки опытных воинов, оружных и латных, да в собственном доме, где и стены помогают, побили! И как – одного убитого на шестерых разменяли! Вот тут-то на Михайлу уже иными глазами смотреть стали, и каждое лыко в строку пошло: и то, что Демьян в разборки ратников с Сучком влез, опять же с ущербом для гордости мужей ратнинских, и то, что, на манер князя, городок заложил…

– Какой городок, мама? Крепостца малая…

– А с чего города начинаются? Да, пока крепостца малая, но уже и посад складывается, и ремесленная слобода – все к тому, что городок будет. Ты, кстати, подкинь мысль, чтобы его Михайловым городком назвали. Не прямо Михайле, а отрокам его, но так, чтобы до старшины дошло: лекарка Юлия придумала. Ему приятно будет, а придраться, если что, не к чему – часовня там в честь архангела Михаила… Не отвлекай меня! После всего того, что Михайла твой натворил…

– Так прямо уж и мой…

– А чей же? Я сказала: не отвлекай! – сердито оборвала дочь Настена. – Так вот: после всего, что твой Михайла натворил, каждому, кто в воинском деле хоть что-то разумеет, стало ясно, что задавить-то его щенячью свору ратнинская сотня, при нужде, сможет, но зубки у этих щенков уже железные, и плату за себя они возьмут такую, что про название «сотня» придется забыть – от нее и так-то чуть больше половины осталось. А случись такое, что Михайла на Ратное ополчиться вздумает да время подходящее подберет – даже и подумать тошно. Сама же рассказывала, что отроки у него специально во дворах и домах воевать обучаются.

– Только первая полусотня.

– ПОКА только первая полусотня… Не о том речь – не об отроках, а о тебе с Михайлой. Тебя опасаются, но ты нужна и благодарны тебе бывают за лечение, Михайлу тоже опасаются, но он нужен – в его Младшей страже надежда на возрождение и усиление ратнинской сотни. А теперь вспомни, что я тебе говорила про байки и небылицы. Выдумают люди что-нибудь про нас, и кажется им, будто они что-то в нас поняли, а раз стали мы понятнее, то и опасений меньше. Так и ты с Михайлой – то, что вы сошлись, для людей понятно и естественно – подобное тянется к подобному. Михайла сейчас в тот возраст вошел, когда подростки против родителей бунтуют, одни сильнее, другие слабее, третьи только в мыслях, но бунтуют все. Ты-то вон тоже на меня с прищуром поглядывать начала.