Они погибли мгновенно, не успев почувствовать даже малейшей боли. Маме не пришлось лежать в больнице, страдая от медленно надвигающейся смерти, а папе — оплакивать её.

Так было правильно. Так было нужно… им.

А что нужно мне?!

Спустя час я, проголодавшись, зашла в то самое кафе на берегу Гранд-канала, которое облюбовали мы с Антоном. Сделала заказ и полезла в сумочку за зеркальцем, чтобы посмотреть, во что превратилось моё лицо после слёз на холодном ветру.

Вместо зеркальца я нащупала какой-то листочек. Сложенный вчетверо, он сиротливо лежал в центральном отделении сумки, рядом со всеми документами. Я нахмурилась и, зацепив листочек пальцами, вытащила на свет божий. И, развернув, с изумлением уставилась на тот самый портрет, который мне подарила Лика…

Сердце зашлось в лихорадочном стуке, когда я увидела Максима. Этот его взгляд, изображённый на портрете, был мне знаком очень хорошо… слишком хорошо. Я с жадностью впитывала в себя черты любимого лица, по которому так соскучилась. И сама дописывала недостающее в портрете — тонкую паутинку седины в волосах, ямочку на второй щеке, лукавые морщинки в уголках глаз.

Протянув руку, я водила пальцами поверх портрета, как будто действительно могла дотронуться до Максима. И вспоминала, вспоминала…

Вспоминала своё первое впечатление о нём, когда он вошёл в конференц-зал 8-го марта — серьёзный человек с удивительной ямочкой на щеке, который обидел меня, поверив Марине Ивановне.

Вспоминала наше первое совместное совещание и его слова: «Для меня будет настоящей честью с вами работать», а ещё — тёплую и большую руку, крепко пожавшую мою. Именно с этого рукопожатия всё и началось. Именно с него! И как я раньше не понимала…

Вспоминала поездку в Болонью и наши долгие разговоры в ресторане, когда я почему-то открылась почти незнакомому человеку, и слова Максима: «Вы живы, но вы спите».

Вспоминала его глаза, светящиеся тревогой и болью за меня после истории с Молотовым. Утро на лавочке и лихорадочные поцелуи в шею, мой рассказ и его: «Это самая печальная сказка о снежной королеве».

Вспоминала майские праздники и знакомство с Лисёнком. Потом — её день рождения и свою обиду на сбежавшего от собственных чувств Максима. Его день рождения и мой подарок — наш первый поцелуй.

Вспоминала нашу первую ночь, его руки и губы, радостное снежное утро, когда я нарисовала на стекле сердечко, совсем как в детстве…

Я смотрела на портрет и улыбалась. И этим воспоминаниям, и собственной глупости.

Ведь я люблю его. Именно на это и намекал мне Мир, когда говорил, что Максим мне «больше, чем нравится». Он-то, конечно, всё давно понял.

Именно поэтому моё тело всегда так реагировало на Громова. Оно осознало это гораздо раньше своей хозяйки и зашвыривало меня своеобразными сигналами, но я оказалась непробиваемой дурой. Я боялась своих чувств и не хотела признаваться в них, принимая реакцию собственного тела за примитивные желания.

И только теперь, взглянув на портрет, я увидела там двух влюблённых друг в друга людей. В чувствах самого Максима я не сомневалась.

И когда только Лика успела запихнуть мне в сумку свой подарок? В любом случае, при встрече скажу ей «спасибо», ведь, если бы не она…

Стоп. При встрече?!

Так, и что мне теперь делать?

Стало стыдно. За то, что не рассказала Максиму про Рашидова, за то, что уехала не прощаясь. Да, он тоже натворил много всего нехорошего, но…

Я слишком хорошо помнила слова мамы. «Если ты надеешься, что встретишь в жизни мужчину, который никогда не скажет или не сделает тебе нечто, из-за чего ты обидишься, то ты заблуждаешься. Нет ничего проще, чем обидеть другого человека».

Смогу ли я простить, как мама? Глупый вопрос.

Я всё-таки её дочь.

Сложнее всего мне пришлось, когда вернулся Антон. С признаниями я решила подождать до завтрашнего дня… И не только потому, что мне было необходимо придумать нужные слова, но и потому, что мне просто банально было очень стыдно перед ним.

Ночью я долго не могла уснуть, прислушиваясь к его дыханию. Антон ведь мог настоять на большем, чем просто спокойный сон вместе, но не стал этого делать. Он ждал, надеялся, верил… И мне так не хотелось разрушать в нём всё это. Я слишком многим обязана своему лучшему другу…

Но я люблю Максима. Мои чувства к нему совсем не похожи на то, что я когда-то испытывала к Антону, но так и должно быть. Я ведь изменилась.

Про конверт Мира я вспомнила утром. Долго искала его среди документов, и в конце концов, открыв, замерла в изумлении. Внутри лежал обратный билет на ночной рейс Венеция-Москва в пятницу. На моё имя.

Мир… умница. Он всё понял гораздо раньше, чем я. Но оставил мне возможность решать самой.

В среду Антон завершил съёмку совсем поздно и прибежал ко мне в отель в седьмом часу, когда я уже исходила Венецию вдоль и поперёк. Подхватил на руки и закружил по номеру, как будто я была лёгкой, словно пушинка.

— Вот и всё, пчёлка! Больше никаких съёмок!

И осёкся, увидев моё лицо. Весь день я раздумывала о том, как буду говорить вечером с Антоном насчёт своего отъезда, и просто не успела убрать с лица выражение глубокой задумчивости.

Друг молча поставил меня на пол и тихо, как-то обречённо, сказал:

— Ты хочешь вернуться?

— Откуда ты знаешь? — удивлённо вздохнула я.

Антон грустно усмехнулся. На дне его голубых глаз плескалось отчаяние. В этот момент он почему-то очень напомнил мне Лику.

— Ты думаешь, я слепой? Если бы я разобрался сразу, ещё в Москве, но я понял это только здесь…

— Понял что?

— То, что ты любишь своего Максима. Ты зла и обижена на него — да, но ты его любишь. Каждый раз, когда ты случайно упоминаешь его имя, у тебя перехватывает дыхание. Когда я обнимаю тебя, ты напрягаешься. И я вообще молчу о том, какая тоска иногда мелькает в твоих глазах. Если бы я знал, пчёлка! Я бы никогда не увёз тебя из Москвы.

Антон говорил с такой горечью в голосе, что я не выдержала и обняла его. Прижалась к груди, погладила по волосам.

— Забавно всё получилось, — друг прерывисто вздохнул. — Когда мы учились в институте, ты была влюблена в меня, а я не замечал этого. Потом, когда у меня появились чувства к тебе, я старательно гнал их прочь, твердя, что этого не может быть, что мне не нужны серьёзные отношения, что я не хочу потерять друга… И каждый раз, когда я приезжал к тебе в гости, всё ждал чего-то, какого-то знака для себя, что я могу попытаться… И вот, дождался — ты меня разлюбила. Ой, дурак…

— Антош, — я подняла голову и посмотрела ему в глаза, — я не разлюбила тебя. Ты неправильно говоришь. Разве не я писала тебе письма почти каждый день? Разве не я скучала по тебе? Ты — мой самый лучший, самый дорогой друг. Просто я изменилась, Антош, я больше не та девочка, что училась с тобой в институте. Изменилась и моя любовь к тебе — она не исчезла, не растаяла, не ушла, она просто изменилась. Понимаешь? Она изменилась, потому что изменилась я.