Шекюре в последний раз быстро обвела глазами комнату, очаг, стены, дверь, и я вспомнила, что здесь она провела с первым мужем самые счастливые годы своей жизни. Но неужели она не видит, что теперь этот дом превратился в берлогу двух одиноких несчастных мужчин, что здесь пахнет смертью? Я так расстроилась, что решила на обратном пути держаться от нее подальше.

Впрочем, по дороге мы, три женщины – рабыня, еврейка и вдова – и двое сирот, все равно сбились в тесную кучку – не из-за холода и ночной темноты, а потому что шли по узким улочкам. Сближал нас и страх перед Хасаном. Охраняемые людьми Кара, словно караван, везущий сокровища, мы шли окольными путями, переулками, окраинными кварталами, чтобы избежать встречи с ночными сторожами, янычарами, праздношатающимися юнцами, разбойниками и Хасаном. Порой темнота становилась кромешной, в ней не видно было ни зги, и мы натыкались то друг на друга, то на стены. От страха, что нас могут схватить и утащить в темноту джинны или выбравшиеся из-под земли шайтаны, мы жались друг к другу. Пробираясь на ощупь вдоль стен, слышали, как за ставнями храпят спящие и кашляют те, кто еще не успел уснуть; в конюшнях постанывали лошади.

Я, Эстер, вдоль и поперек исходила весь Стамбул, кроме разве что самых бедных и плохих кварталов, то есть тех, где живут переселенцы, и тех, что принадлежат иноплеменным общинам из числа самых обездоленных, так что, даже если порой мне и казалось, что мы окончательно заблудились, кружа в темноте по бесконечным улицам, время от времени я все же узнавала кое-какие места, по которым при свете дня ходила со своим узлом. Вот улица Терзибаши, вот конюшня, что примыкает к саду ходжи Нуруллаха: оттуда, как всегда, доносится резкий навозный дух, почему-то напоминающий мне запах корицы; вот пепелища на улице Джанбазлар, а вот мы выходим на площадь, где находится источник Кёр-Хаджи. Чем дальше мы шли, тем яснее становилось, что направляемся мы не к дому покойного отца Шекюре, а совсем в другую сторону, и куда – неведомо.

Я поняла, что Кара хочет спрятать свою семью от Хасана, который, обезумев от ярости, может натворить что угодно, и от убийцы, отродья шайтана, в каком-то потайном месте. Если бы я смогла узнать, где находится это укрытие, рассказала бы вам сразу, а Хасану – на следующее утро, и не потому, что я такая плохая. Просто я была уверена, что Шекюре снова захочется внимания Хасана. Но сообразительный Кара больше мне не доверял, и был прав.

Когда мы свернули на темную улицу позади Невольничьего рынка, впереди послышались крики, вопли и громкая ругань. Там явно кипела схватка: я безошибочно узнала звуки сшибающихся топоров, сабель и дубин. Мне стало страшно.

Кара отдал саблю одному из своих людей, тому, что, видимо, внушал ему больше всего доверия, отнял у Шевкета кинжал с украшенной рубинами рукояткой, отчего мальчишка заплакал, и велел подмастерью цирюльника вместе с двумя другими нашими спутниками уводить Шекюре, Хайрийе и детей. Меня он с ними не отпустил – сказал, что ученик медресе прямо сейчас проводит меня до дома. Случайно так вышло или он и в самом деле хотел утаить от меня, где собирается прятать свою семью?

В конце узкой улицы, по которой нам нужно было пройти, располагалась какая-то лавка – похоже, кофейня. Вооруженная схватка, по всей видимости, прекратилась, едва начавшись. Одни люди, громко крича, вбегали в двери, другие выбегали наружу. Сначала я подумала, что они грабят кофейню, но нет, они ее громили: выносили кружки, джезвы, стаканы, трехногие столики на улицу, чтобы разбить и разломать всю эту утварь здесь, при свете факелов, на глазах собравшейся толпы. Одного человека, попытавшегося им помешать, схватили и стали избивать, но ему удалось вырваться. Сначала я подумала, что дело тут только в кофе, тем более что и сами погромщики растолковывали собравшимся, какой это вредный напиток: от него слабеет зрение, портится желудок и мутится в голове; от кофе, этого европейского яда, человек впадает в безбожие; пророк Мухаммед не стал пить кофе, хотя его и поднесла ему красивая женщина (а на самом деле – изменивший обличье шайтан). Все это было похоже на нравоучительное представление, из тех, что устраивают в праздничные вечера, и я подумала, что, когда вернусь домой, скажу Несиму: «Поменьше пей этой отравы!»

В окрестностях было много домов, в которых сдавали комнаты холостым мужчинам, и дешевых постоялых дворов, поэтому неудивительно, что рядом с кофейней быстро собралась толпа праздношатающихся бездельников подозрительного вида, какие всеми правдами и неправдами незаконно проникают в город. Увидев это, враги кофе расхрабрились еще больше, и тогда я поняла, что это последователи знаменитого проповедника ходжи Нусрета из Эрзурума, которые, как говорят, вознамерились уничтожить гнезда разврата, мейхане, кофейни и текке, где под видом отправления религиозных обрядов играют музыку и танцуют непристойные танцы. Они поливали бранью врагов ислама, прислужников шайтана, безбожников, идолопоклонников и художников. Только тут я вспомнила, что это та самая кофейня, где вешают на стену рисунки, злословят о ходже из Эрзурума, оскорбляют веру и творят прочие непотребства.

Из кофейни, весь в крови, выбрался юный помощник хозяина. Я думала, что он не удержится на ногах и упадет, но он вытер кровь со лба и щек рукавом рубахи, смешался с толпой и вместе со всеми стал наблюдать за происходящим. Затем толпа испуганно подалась назад. Я заметила, что Кара разглядел в гуще людей какого-то знакомого и нерешительно смотрит в его сторону. Сторонники эрзурумца стали отступать, и я поняла, что к нам приближаются янычары или еще какие-то вооруженные люди. Факелы погасли, толпа смешалась.

Кара взял меня за локоть и подвел к ученику медресе.

– Пойдете переулками. Он проводит тебя до дома.

Ученику медресе явно хотелось быстрее убраться прочь, так что мы почти побежали. По пути я думала о Кара, но, сами понимаете, Эстер не может рассказать вам, чем закончилась эта история, потому что оказалась в стороне от дальнейших событий.

Мне говорят: меддах-эфенди, ты можешь изобразить кого угодно и что угодно – но только не женщину! Я с этим решительно не согласен. Да, жениться мне пока не удалось, потому что мы, меддахи, странствуем из города в город и, сидя до поздней ночи на свадьбах, праздничных увеселениях и в кофейнях, рассказываем истории и изображаем, как уже говорилось, кого угодно и что угодно, пока не охрипнем. Но это вовсе не означает, будто мы не знаем, что это за народ такой – женщины.

Я очень хорошо знаю женщин. С четырьмя я даже лично встречался, разговаривал с ними, видел их лица. Первой была моя покойная мать. Второй – ее сестра, моя любимая тетя. Третьей – жена моего старшего брата, который все время меня бил; когда мы как-то оказались с ней в одной комнате, она велела мне выйти вон. (Она была моей первой любовью.) Четвертая – это женщина, которую я мельком видел в открытом окне; дело было в Конье. С ней я не перемолвился ни словечком, что не мешало мне многие годы (и сейчас не мешает) ее вожделеть. Может быть, она уже умерла.

Когда мы, мужчины, видим женщину с открытым лицом, разговариваем с ней, узнаём ее нрав, это, с одной стороны, разжигает в нас похоть, а с другой – причиняет нам глубокие душевные страдания. Поэтому лучше, как и предписывает наша вера, вообще не видеть женщин, особенно красивых, если только они не наши жены. А единственный способ забыть о женщинах – свести дружбу с красивыми юношами; со временем это превращается в милую привычку. В европейских городах женщины разгуливают по улицам, выставив напоказ не только лицо, но и многое другое из того, что нас так в них привлекает: пышные блестящие волосы, шею, руки; а если то, что рассказывают, правда, даже ноги можно немножко разглядеть. Из-за этого у мужчин их естество постоянно распирает спереди штаны, они мучаются от смущения, страдают – неудивительно, что общество их поражено немочью. Именно по этой причине европейские гяуры ежедневно сдают османам по крепости.