При всем своем изнеможении я нахожу в себе силы доковылять до двери, чтобы полюбоваться потрясающим видом. Всего в нескольких футах от порога жуткий склон из каменных глыб и вулканического шлака круто уходит вниз, в гигантский нимб облаков несколькими милями ниже нас, облаков бесконечного числа форм, но по большей части клубящихся и пушистых нагромождений; и вся эта сгрудившаяся масса, простирающаяся почти до горизонта, ослепительно-белая в солнечном свете. (Японцами этот огромный облачный простор образно называется вата-но-уми – «хлопковое море».) Сам горизонт – забравшийся на огромную высоту, расширившийся до фантастических пределов – кажется парящим где-то в высях над остальным миром: широкий сияющий нимб, охватывающий пустое пространство. Пустое, говорю я, ибо самые дальние дали под линией небес окрашены в цвет неба и лишены очертаний, в силу чего впечатление, что у вас создается, – это будто вы находитесь не где-то под небесным сводом, а в некоем месте, вознесенном в огромную голубую сферу, а этот безбрежный горизонт представляет собой как бы ее экваториальную зону. Отвести глаза от такого зрелища невозможно. Я неотрывно любуюсь им, пока заходящее солнце не начинает преобразовывать цветовую палитру, превращая хлопковое море в золотое руно. На половине всего горизонта разрастается и полыхает золотое великолепие. Под ним то тут, то там сквозь просветы в облаках окрашенные бесформенности начинают обретать свои очертания: сейчас я вижу золотые воды с длинными лиловыми мысами, вдающимися в них, с грядами фиолетовых гор, сгрудившихся за ними; эти мимолетные видения удивительно напоминают фрагменты цветной топографической карты. Однако бо́льшая часть ландшафта – это чистая иллюзия. Даже мои проводники, с их долгим опытом и орлиным зрением, едва способны отличить реальное от нереального, ибо и синие, и лиловые, и фиолетовые облака, плывущие под золотым руном, в точности повторяют очертания и окраску далеких пиков и мысов: распознать облако вы можете лишь по его медленно меняющейся форме… Все сильнее блещет злато. Тени приходят с запада – тени, отбрасываемые облачными горами на облачные горы; и они, подобно вечерним теням на снегу, фиолетово-синие… Затем горизонт окрашивается в оранжевые тона; затем в тлеюще-багровые. И вот уже бо́льшая часть золотого руна вновь обратилась в хлопок – в море белого хлопка в смешении с розовым… Начинают мерцать звезды. Облачная пустыня становится сплошь белой, сгущаясь и заволакивая все до самого горизонта. Запад погружается во мрак. Ночь разрастается, и все темнеет, кроме этой чудесной, непрерывной, окутывающей мир белизны – хлопкового моря.

Смотритель приюта зажигает свои лампы, разжигает огонь из хвороста, готовит наши постели. Снаружи холод пробирает до костей, и с наступлением ночи становится все холодней. И все же я не могу оторваться от этого потрясающего зрелища… Бесчисленные звезды сейчас мерцают и дрожат на иссиня-черном небе. Из материального мира сейчас уже совершенно ничего не видно, кроме черного склона горы, что простирается прямо у моих ног. Огромный облачный нимб внизу остается белым, но выглядит он совершенно как белая водная гладь, не тронутая никаким волнением, – стал похож на белый поток. Он более не хлопковое море. Это уже молочное море, космическое море древнеиндийской легенды – и неизменно озаренное собственным сиянием, как будто предвещающим рождение призраков.

VI

Сидя, поджав под себя ноги, возле горящего древесного очага, я слушаю рассказы горики и смотрителя приюта о необычных случаях на горе. Об одном из случаев, о которых заходит речь, я помню, что читал когда-то в одной токийской газете: сейчас я слышу его пересказ из уст человека, который сам был одним из его участников.

Японский метеоролог по имени Нонака предпринял в прошлом году дерзкую попытку провести зиму на вершине Фудзи в целях научных исследований. Возможно, было бы нетрудно перезимовать на этом пике в солидной обсерватории, оснащенной хорошей печью и со всеми необходимыми удобствами, но Нонака мог позволить себе лишь маленькое деревянное зимовье, в котором ему необходимо было провести холодное время года без огня! Его молодая жена настояла на том, чтобы разделить с ним все его труды и опасности. Эта пара начала свою жизнь на вершине ближе к концу сентября. В середине зимы в Готембу пришло известие, что оба они на краю гибели.

Родственники и друзья попытались организовать спасательную партию. Но погода была ужасной; гора была покрыта снегом и льдом; смертельных опасностей было не счесть; и горики не желали рисковать жизнью. Даже сотни долларов не могли соблазнить их. Наконец к ним был обращен отчаянный призыв, как к представителям японской отваги и стойкости: их убедили, что допустить гибель человека науки, не предприняв даже малейшей попытки его спасти, будет позором для страны, и им было сказано, что честь нации в их руках. На этот призыв откликнулись двое добровольцев. Одним из них был человек огромной силы и отчаянной храбрости, которому его товарищи-проводники дали прозвище Они-гума, Демон-медведь, а другим был старший из моих горики. Оба они были уверены, что идут на верную гибель. Они распрощались со своими друзьями и родичами и выпили со своими семьями прощальный посошок воды – мидзу-но-сакадзуки, который пьют друг за друга те, кто вскоре должен быть разлучен смертью. Затем, обмотав себя толстым слоем ваты и завершив все необходимые приготовления для ледового восхождения, они отправились в путь вместе с отважным армейским хирургом, предложившим свои услуги по участию в спасательной экспедиции без какого-либо вознаграждения. Преодолев неописуемые трудности, партия спасателей добралась до хижины, но ее обитатели отказались открыть им дверь! Нонака заявил, что скорее умрет, чем снесет позор провала своего предприятия, а его жена сказала, что решила умереть вместе со своим мужем. Отчасти принуждением, отчасти убеждением, но чету удалось-таки призвать к разуму. Хирург дал им принять лекарства и укрепляющие средства; мученики науки, тщательно укутанные, были привязаны к спинам проводников, и спуск с горы начался. Мой горики, который нес даму, верит, что боги помогали им на ледяных склонах. Не раз все полагали себя погибшими; тем не менее они достигли подножия горы без единого несчастного происшествия. После недель тщательного ухода было объявлено, что безрассудная молодая чета вне опасности. Состояние жены было лучше, и она поправилась быстрей, чем ее муж.

Горики настрого наказали мне не пытаться выходить ночью наружу, не позвав их с собой. Я не смог добиться от них никаких объяснений, и это их предостережение крайне необычно. Из своих предыдущих опытов путешествий по Японии я делаю предположение о сверхъестественном характере подразумеваемой опасности, но чувствую, что любые дальнейшие расспросы были бы бесполезны.

Дверь закрыта и заперта на засов. Ложусь между двумя проводниками, которые моментально засыпают, о чем я могу судить по их глубокому дыханию. Не могу сразу заснуть; быть может, тяготы и перипетии минувшего дня несколько подействовали мне на нервы. Смотрю на стропила закопченной до черноты крыши, на тюки сандалий, на вязанки дров, на связки самого разного рода припасов, непонятно, каких именно, уложенные там сверху или подвешенные и отбрасывающие удивительные тени от света ламп… Холод пробирает до костей даже под моими тремя стегаными одеялами, и шум ветра снаружи удивительно похож на грохот могучего прибоя – непрерывная череда рокочущих ударов, за каждым из которых следует долгое подвывание. Избушка, полупогребенная под тоннами камней и наносов, остается недвижима, но песок движется, и слышно, как он сыплется вниз между стропилами; небольшие камни также приходят в движение при каждом свирепом порыве ветра, постукивая друг о друга, подобно перестукиванию гальки, увлекаемой отбегающей волной.