Встречаясь с теми, кого давно не видел, убеждаешься, что время есть и оно против нас.

В полутемном морге спала в красной лодке бабушка – чужая, нездешняя, уже готовая плыть к мужу, чтобы затонуть рядом с ним. Он едва сдержал слезы, подошел и застыл перед ней, почти со страхом вглядываясь в малознакомые бескровные черты. На лице ее, руках и белом покрывале зеленела неоновая плесень мертвецкой.

Поехали в церковь, оттуда на кладбище, а там, топча виновато поникшую траву, к деду. Тот уже потеснился, и рядом с ним золотился свежий кубометр набухшего песка. Было тихо и ясно, и бабушка перед тем, как погрузиться в вечную тьму, навсегда прощалась с божьим светом и теми голубыми миллиметрами ртутного столба, что предстояло поменять на полтора метра сырого тяжелого песка. Когда он склонился к ней, в глаза ему бросился малюсенький кусочек грима, который тщетой земных ухищрений прилепился к крылышку носа. И тут он не выдержал, всхлипнул и непослушными пальцами полез за платком.

Пока хоронили – устали. На поминки вернулись грустные и негромкие, но постепенно отошли, разговорились, а Санька, быстро опьянев, даже попробовал запеть «Прощайте, скалистые горы». На него зашикали, и он отступил. Тетя Катя смотрела на зятя молча и грустно. Так же, впрочем, как и на внука покойной. Он столкнулся с ней взглядом и отвел глаза, но там, куда отвел, встретил такой же – все женщины смотрели на него молча и грустно.

Ближе к концу поминок все оживились, заулыбались, развели далекие от повестки дня разговоры. Галка сидела почти напротив него, и он впервые за весь день смог ее как следует рассмотреть.

Если считать, что разрушение женского лица начинается с глаз, а мужского – с печени, то оно, безусловно, ее коснулось. Отчетливые тенистые впадины образовались там, куда он любил когда-то прикладываться губами, ощущая, как трепещут под ними пугливые стрекозы ресниц. Лицо ее, не знавшее, к счастью, того ухода, которым конкуренция большого города заставляет женскую кожу задыхаться под боевым гримом, по-прежнему цвело, хранимое пружинистой триадой – солнцем, воздухом и водой. Правда, кожа была уже не так тонка, но на вид еще упруга, хотя складки у носа и рта, ранее появлявшиеся только в сопровождении улыбки, обосновались там на постоянное место жительства, да чуть морщинился лоб. Свои по-прежнему густые русые волосы она зачесывала назад и схватывала на затылке заколкой. Так же делала и ОНА, но у Галки выходило проще, будничнее. Она пополнела, но не настолько, чтобы потерять стройность. И, конечно, всё тем же невольным вызовом выпирала из-под кофты грудь. Никакого сомнения – она намеренно заняла место напротив, чтобы видеть его. Взор ее расчетливо скользил по его окружению, задерживался на секунду на его лице и уплывал дальше. Когда им случалось сталкиваться взглядами, глаза ее вспыхивали осторожной улыбкой.

Было около восьми, когда решили расходиться. В прихожей все по очереди долго с ним прощались, говорили, какой он молодец, что приехал, и как бабушка его любила, просили не забывать их и приезжать чаще, после чего неловким поворотом подставляли ему спину и удалялись.

– Ты надолго? – улучив момент, спросила Галка.

– Как получится, – отвечал он.

– Мы поможем тебе убрать. Только мужиков домой сведем…

Оставшись один, он принялся убирать со стола. Минут через двадцать на крыльцо взобрались легкие шаги. «Можно?» – ржавым голосом спросила сама себя уличная дверь и сама же себе ответила: «Можно…» Входная дверь распахнулась, и появилась Галка.

– Вот и я! – объявила она, глядя на него тревожно и радостно. – Дверь я закрыла на засов.

– А как же остальные?

– Сами управимся! – улыбнулась она, и он склонился над ней, освобождая от мягкой, фасонистой по местным меркам куртки.

Она поправила волосы, одернула серый свитер, который ей так шел, и они не без смущения принялись наводить порядок. Порхая по дому, она сообщила, что дочка Анжелка учится в пединституте в Пензе, как когда-то Тамара, что мать еще хоть куда, что у нее самой неплохая работа на швейной фабрике и что Санька тоже при делах, и хотя попивает, денег им вполне хватает. Он сопровождал ее рассказ безликими восклицаниями, украдкой наблюдая за проворными движениями, за изгибами и поворотами ее тела, обтянутого свитером и черной юбкой, и удовлетворенно замечая, как сквозь новый зрелый облик вовсю заиграли ее прежние черты. Когда закончили, он предложил ей чай. Она отказалась и сказала:

– Давай лучше посидим.

Он включил телевизор, и они уселись на диване напротив. Она поежилась, как от холода и попросила:

– Расскажи о себе. Я слышала, ты не женат? Почему?

Он собрал мысли и стал рассказывать какую-то путаную возвышенную историю надежд и разочарований, которую обязательно отыщет в себе всякий, не решаясь признаться в проигрыше. Она слушала, подперев грудь скрещенными руками, закинув ногу на ногу и глядя перед собой.

– Знаешь, о чем я жалею? – вдруг прервала она его, повернув к нему лицо. – Что не затащила тебя прошлый раз в постель. Очень жалею. Был бы у меня теперь от тебя ребеночек. Только очень зла я на тебя тогда была, очень. А как ты думаешь? Тоже мне – явился, не запылился! Столько лет ни слуху, ни духу! Очень злая была, очень… А теперь уже нет…

– Ты извини, меня, Галка… – покаянным голосом тихо произнес он, впервые, пожалуй, прикоснувшись к тому высокому оскорбленному чувству, каким, не в силах мстить, становится отвергнутая женская любовь. Он разомкнул ее руки, взял ту, что ближе и, склонившись, приложил к губам:

– Прости, Галчонок, прости…

Она другой рукой принялась гладить его голову – как когда-то.

– Куда же делись твои волосы, Димочка? – тихо и грустно говорила она. – Никак, на чужих подушках растерял?

– Выходит, так… – ответил он, не поднимая головы и не выпуская ее руку.

Мягкая рука пахла земляничным мылом.

– Какой ты большой стал… – сказала она, оглаживая его широкую спину. И неожиданно добавила: – Поцелуй меня!

Он поднял голову и вопросительно посмотрел на нее:

– Как – поцеловать? А… как же Санька?

– Спит твой Санька. Напился и спит.

– Но я не могу, это нехорошо…

– Что нехорошо? Пить?

– Ты понимаешь, о чем я…

– Понимаю. А никто и не узнает. А я… а что я? Я как была твоя, так и осталась!

Она ясно и просто смотрела на него через двадцать лет разлуки с твердой решимостью заполучить его тело, великодушно не замечая его случайных попутчиц, что отщипывали от ее заколдованного счастья сияющие кусочки, превращавшиеся, в конце концов, в их руках в кусочки тыквы.

Ну, а он? А что он? Он брошен, он отвергнут без надежды, что его снова призовут, он тоже нуждается в утешении. Теперь в ЕЕ доме хозяйничает другой, и как всякий победитель, спешит переименовать священные для него места – прихожую имени первого поцелуя, спальную первой добрачной ночи, диван вдохновений, кухню имени полезной и здоровой пищи, гостиную торжественного обручения. Победитель будет носить его халат и накрываться его одеялом. Какая незатейливая пошлость – спать со своим шефом! Шлюха, неразборчивая, бесчувственная шлюха…