наполнили они предрассветную тишину иллюзией мирной жизни, тишина и тьма расступились, отложив спор между собой на будущее.

...Зашелестела трава, наконец-то пришел Василь.

— Извини, — бросил коротко, присаживаясь на колоде рядом.

— Говори, зачем задержал.

Василь достал самосад, скрутил цигарку, передал кисет Матюше. Лишь после этого горячо зашептал:

— Тебе не терпится! А меня, по-твоему, отец с матерью из глины вылепили? У самого руки по настоящему делу чешутся... Я открою тебе большую тайну, потому что верю тебе, Матвей, как себе. Нет больше сил молчать...

9

Тот сентябрьский день Василь не забудет до самой смерти. Таких дней в жизни выпадает немного.

Фронт рассек Черную Криницу надвое. Бой шел на улицах. Стрельба накатывалась волнами, то стихала, то вспыхивала опять. Звонко лопались мины, в землю били могучие молоты. С потолков сыпалась глина, в хлевах перепуганно ревел скот.

Звякнуло стекло, и отец как сидел на диване, так и повалился молча на бок.

— Батя, что с тобой? Батя!..

Кровавое пятно проступило на груди сквозь рубашку, а глаза отца вмиг стали глубокими, болезненно заблестели.

Василь перевязал рану, как умел, подложил под голову подушку. На беду, матери в хате не было, пошла в хлев покороче привязать корову и задержалась там.

Отец безмолвно уставился на него, похоже, хотел что-то сказать. И выдавил все-таки с превеликим трудом:

— Сынок, запомни хорошо, что говорить стану... Тайна... Есть у меня дело одно... такое...

— Какая тайна! О чем ты, батя? Сейчас мама вернется и я сбегаю за врачом!

— Нельзя ждать, сынок... И врач уже не нужен. — Голос отца с каждым словом слабел. — Слушай и запоминай: придет связной, пароль... Наклонись ко мне... Понял? Слушайся его так, будто я тебе говорю. Повтори...

Какое-то время отец еще шевелил запекшимися от крови губами, затем умолк. Василь безумно глядел в его застывшие глаза. Хотелось кричать, позвать кого-нибудь — и не мог, онемел от ужаса. Не верилось в эту нелепую смерть.

Несколько дней тому назад он спрашивал отца:

— Ты разве не пойдешь на восток?

Отец не сразу ответил:

— Стар я, чтобы в дальнюю дорогу пускаться.

И будто не договорил чего-то, виновато отвел глаза.

Так вот почему он не ушел с другими! Теперь становилось понятным его поведение в последние дни, несвойственная нервозность, сдержанность даже в разговорах с домашними. Отец боялся, что сын в душе не оправдывает его решение, а объяснить ничего толком не мог.

Не знал Василь Маковей, как мучился отец перед смертью, колебался: имеет ли он право открыться даже сыну. Старшие над ним подробно говорили о том, что должен он делать. А вот насчет смерти... Быть может, полагается все унести с собой, чтобы неосторожные слова на прощанье не повлекли за собой новые жертвы. Но ведь сын — не ребенок. Так или иначе его все равно пришлось бы со временем вовлекать в опасные дела... Сын-то — комсомолец!..

Как завороженный слушал Матюша Супрун рассказ Василя. Схватил за руку, до боли сжал.

— И ты молчал! До сих пор молчал!

— А ты? Ходил бы, трепался повсюду?

— Почему же сейчас?

— На это, Матюша, есть причина.

И Василь тут же рассказал другу о неожиданном визите Бугрова.

— Что, если это тот самый человек, которого должен был дождаться батя? Почему бы — нет?.. Но вдруг провокатор? Как проверить?

Матюша подскочил, стукнул деревяшкой.

— Поручи мне! — зашептал горячо. — Ведь ты же друг, Василь, скажи — друг?

10

В неглубокой ложбине по другую сторону Перекопского тракта буйно разрослась лебеда. Лыска хрумкала травой и, не поднимая головы, шаг за шагом продвигалась дальше.

Грицко босиком, в длинных из чертовой кожи портках, белой, только вчера выстиранной Марусей рубашке лежал на косогоре в пахучем бурьяне, жевал молодые стебельки кашки. Не сказать, чтобы вкусна была травка, зато ее вдоволь. Весь косогор, словно гречневым цветом, укрыт кашкой вперемежку с лебедой и калачиками. Среди этой зелени то там, то здесь поднимают белые головки рано расцветшие ромашки, желтые шляпки одуванчиков напоминают маленькие солнца. До самого горизонта степь выткана шелками живых цветов.

На едва заметной тропинке между бурьянами прыгает острочубый жаворонок. Птичка старательно чистит клювик, трет его о землю то одной стороной, то другой, прихорашиваясь; крохотные, как зернышки, зеленоватые глазенки время от времени затягиваются влажной поволокой. Но едва Грицко пошевелил затекшей рукой, как жаворонок вспорхнул.

В траве ползают вереницы божьих коровок в ярких сарафанах, снуют жучки, муравьи, для которых трава эта поистине дремучий лес. Грицко смастерил крохотную тележку из листа щавеля, запряг в нее сизого жука. Жук поначалу прикинулся мертвым, затем принялся возмущенно гудеть.

— Ишь ты! — удивился Грицко. — Мотор завел, а работать не хочешь?

Жук не шевелился. Наконец Грицко понял, что это гудят в небе моторы. Гул нарастал, шел валом и вдруг словно провалился в яму.

Еще не увидев самолетов, Грицко определил, что их не меньше двух. В небе затрещало, будто в облаках вращали трещотку, которой Грицко сам, бывало, распугивал в подсолнухах воробьев.

Однажды он уже видел воздушный бой. Тогда наши ястребки кружились вокруг большого роя немецких бомбардировщиков. А сейчас над головой было только два истребителя. Они мчались друг другу навстречу, вот-вот столкнутся! Грицку стало так страшно, что глаза его сами по себе закрылись. Но сквозь смеженные ресницы он видел: едва не столкнувшись, самолеты задрали носы и покарабкались еще выше. На стеклах кабин ярко блеснуло солнце. Грицко разглядел на крыле одного красные звезды, а у другого, с длинным, хищным носом, — черный крест.

Истребители зашли со стороны солнца и помчались друг за другом низко над землей. Перепуганная Лыска заревела и неуклюжим галопом рванула в степь. Грицко едва догнал ее близ мостика через овраг.

Когда он снова посмотрел вверх, краснозвездный ястребок неистово бросался из стороны в сторону, охваченный огнем. Длинноносый наседал сверху, как коршун.

Горячие капли обожгли щеки. Грицко поднял кулаки, что-то закричал в небо сквозь слезы, и краснозвездный, словно услышав его, рванулся вдруг вверх и огненным клубком свалился на врага.

Грицко упал на землю вниз