Иными словами, американская система создает богатую, динамичную и предприимчивую экономику – и одновременно более жесткую и ведущую к большему неравенству доходов населения. Все это, конечно же, способствует созданию большего экономического пирога, при разделе которого победители получают поистине огромные куски. А европейская система, в отличие от американской, успешнее гарантирует каждому хоть небольшой кусочек. Капитализм вообще весьма разнообразен. Вопрос в том, какой из его видов мы выбираем.

Начнем ли мы использовать рынок творческими способами для решения социальных проблем? Как мы уже не раз говорили, самый простой и эффективный способ добиться того, чтобы что-то было сделано, – предоставить людям, от которых вы этого ждете, веские причины желать это сделать. При этих словах все обычно согласно кивают, как будто это очевидный факт, но потом мы идем и разрабатываем политику, не имеющую с этой идеей ничего общего. Например, американская общеобразовательная система не вознаграждает учителей и директоров за высокие достижения учащихся и не наказывает за низкую успеваемость. Мы много рассуждаем о важности образования, а сами делаем так, чтобы действительно умным и творческим людям приходилось преодолевать множество преград при устройстве на работу в школу, несмотря на веские доказательства того, что строгая аттестация ровным счетом ничего не дает. В итоге плохие учителя у нас зарабатывают столько же, сколько хорошие.

Мы искусственно удешевляем поездки на автомобилях, косвенно субсидируя целый ряд проблем, от чрезмерного разрастания городов до глобального потепления. Мы определяем величину большинства налогов на основе продуктивной деятельности, такой как работа, экономия и инвестиции, тогда как могли бы собирать средства и экономить ресурсы путем введения более высоких и разнообразных «зеленых» налогов, идущих на защиту окружающей среды.

Выбор правильных стимулов позволит нам использовать рыночные механизмы с огромной выгодой для себя. Возьмем, например, ситуацию с редкими заболеваниями. Как ни ужасно страдать тяжелой болезнью, еще хуже заболеть болезнью, которая к тому же крайне редко встречается. Было время, когда в мире насчитывалось пять тысяч заболеваний, настолько редких, что фармацевтические компании их игнорировали, поскольку, даже если бы удалось найти от них лекарства, у фирм не было никакой надежды компенсировать расходы на научные исследования[271]. В 1983 году Конгресс США принял закон «О лекарствах для лечения редких заболеваний». В нем предусматривалось создание в течение семи лет стимулов, которые делали такие исследования более прибыльными, к ним относились, в частности, исследовательские гранты, налоговые льготы и исключительные права на рынке и цены на препараты для лечения редких заболеваний – так называемые орфанные лекарственные препараты. Так вот, за десятилетие до принятия этого закона на рынок вышло менее десятка таких препаратов, а за десять лет после его принятия около двухсот.

Или возьмем что-нибудь совсем простое и банальное – хранилища для консервных банок и бутылок. Вряд ли кто-то удивится тому, что темпы их переработки намного выше в тех штатах, где такие хранилища есть, нежели там, где их нет. Кстати, и мусора на улицах первых штатов тоже значительно меньше. А если полигоны для промышленных отходов сегодня на вес золота – а в большинстве штатов дело обстоит именно так, – разве не стоит устанавливать плату за переработку бытового мусора исходя из объемов создаваемых нами отходов? Как, по-вашему, это сказалось бы на количестве потребительской упаковки?

Конечно, рынки социальных проблем не решают, иначе это были бы уже не социальные проблемы. Но если вырабатывать решения с правильными стимулами, эти проблемы будут решаться намного легче и быстрее, так, как будто мы будем плыть по течению.

Останутся ли в 2050 году торговые центры? Ничто не указывает на то, что мы обязаны огульно принимать все, что подкидывает нам рынок. Колумнист New York Times Энтони Льюис недавно отдал должное прелести итальянских провинций Тоскана и Умбрия («Серебристость оливковых деревьев, подсолнечниковые поля, виноградники, каменные дома и амбары»), посетовав при этом на экономическую нерентабельность мелких ферм в мире крупного агробизнеса. Далее Энтони Льюис высказывается в том ключе, что эту красоту все равно необходимо сохранить. Он пишет: «Италия показывает нам пример того, что жизнь, цивилизованная жизнь, – это нечто большее, чем нерегулируемая рыночная конкуренция. В ней есть человеческие ценности, культура, красота и чувство общности, и все это зачастую требует от нас умения отойти от холодной логики рыночной теории»[272]. И в экономической науке ничто не указывает на то, что автор неправ. Мы вполне можем принять коллективное решение о намерении защитить тот или иной образ жизни или что-то эстетически прекрасное, даже если это означает повышение налогов, подорожание продуктов питания или замедление темпов экономического роста. С точки зрения экономистов, полностью совпадающей с убеждениями Энтони Льюиса, в правильной, цивилизованной жизни мы стремимся к максимизации полезности, а не доходов. И иногда полезность подразумевает сохранение идиллических оливковых рощ или старых виноградников, просто потому, что нам нравится их прелестный вид. Становясь богаче, мы часто готовы ставить эстетику выше кармана. Мы можем вкладывать средства в американскую сельскую глубинку, потому что это важно для сохранения нашей национальной идентичности. Мы субсидируем небольшие молочные фермы в Вермонте, потому что они невероятно красивы, а не потому, что это приведет к удешевлению молока. И делаем много других подобных вещей.

Впрочем, к этой идее следует относиться с большой осторожностью. Во-первых, мы всегда должны четко и открыто признавать и указывать издержки любых манипуляций с рынком, каковы бы они ни были. Чем полученный итог отличается от того, каким он был бы в противном случае, и кто от этого страдает? Во-вторых, нам следует позаботиться о том, чтобы эти издержки в основном ложились на тех, кто выигрывает от последствий принятых решений. И наконец, последнее и самое главное – мы должны убедиться в том, что одна группа – например, те из нас, кто считает огромные торговые центры ужасно уродливыми, – не использует политический процесс и регулирование для навязывания своих эстетических предпочтений другой группе – тем, кто владеет этими торговыми центрами, и людям, которые с удовольствием пользуются предоставляемыми этими заведениями услугами дешевого и удобного шопинга. Впрочем, учитывая все вышесказанное, ничто не заставит многих из нас прекратить мечтать о мире без торговых центров.

Определили ли мы свою денежно-кредитную политику? Я задавал этот вопрос в первом издании этой книги, в далеком 2002 году, – и давал на него частичный ответ: «Японская экономика – это чудо 1980-х годов – на редкость стойко противостоит любым мерам традиционной денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики, порождая явление, которое Wall Street Journal назвал “одними из величайших экономических дебатов нашего века”»[273]. Не может ли нечто подобное случиться и в США?