Как бы то ни было, царь Германос якобы приказал возвести первые две пирамиды как тайные хранилища откровений и секретов древних мудрецов, вместилища для их мистических познаний, а также и для их бренных тел после смерти. Главное сокровище, сокрытое в подземных галереях, состояло из четырнадцати золотых табличек: на семи из них были начертаны обращения к планетам, а на остальных семи – записана трагическая повесть о несчастной любви царского сына Саламана и девочки-подростка много младше него. Предполагалось, что сия любовная история представляет собою не что иное, как религиозную аллегорию, и исполнена глубокого символизма, но нельзя не отметить, что данный материал тотчас же вызвал у Свиттерса живейший интерес.

Со своей стороны, Красавицу-под-Маской результаты изысканий озадачили, разочаровали и даже отчасти раздосадовали. Свиттерс видел: лицо аббатисы омрачилось (бородавка выделялась на нем, точно Марс – на хмуром зимнем небе). Однако он продолжал зачитывать ей с экрана, как про золотые таблички, так называемые «герметические сочинения», узнал Платон и отправился изучать их, однако тогдашний египетский правитель не допустил его в пирамиды. Тогда Платон завещал своему ученику Аристотелю получить доступ к тайному учению, и годы спустя Аристотель, воспользовавшись египетским походом Александра Великого, добрался-таки до одной из пирамид и проскользнул внутрь при помощи полученных от Платона карт и шифров, однако наружу ему удалось вынести только одну из табличек (с фрагментом любовной истории), после чего «двери затворились для него навсегда».

– О-ля-ля, – вскипела Красавица-под-Маской. – Теперь, по всей видимости, мне придется прочесть этого треклятого Аристотеля. Ох, да знаю, знаю, святой Фома Аквинский выше него ставил только Христа, но от этих языческих всезнаек у меня только голова начинает болеть.

«Это тебя не Аристотель допек, нет», – подумал про себя Свиттерс. И, далеко не в первый раз, задумался – а не была ли она некогда влюблена в старика Матисса. Что, если ей не по душе, когда в теологические исследования вторгаются любовные истории про «декабрь и май» (вечная проблема – старый муж, молодая жена), пробуждая нежелательные воспоминания. И/или, возможно, что она ждала от этого исследования большей конкретики.

Как бы то ни было, к тому времени, как аббатиса записала своим тонким, точно кошачий ус, почерком все, что киберпространство отхаркнуло из себя касательно пирамид и исламской эзотерики, для нее давно пробил час послеобеденного сна. Собрав свои тетрадки, карандаши, чайные принадлежности и покрывало, Красавица-под-Маской сообщила, что ужин вечером подадут на полчаса позже против обычного.

– Сперва у нас будет особая вечерня, – проговорила она. – В честь дня рождения сестры Домино. Вы тоже вольны прийти.

Резко развернувшись от компьютера, где он уже собирался еще раз глянуть на письмецо Маэстры (Сюзи «угодила в небольшую неприятность»? Что еще за неприятность?), Свиттерс выпалил:

– Сегодня – у нее день рождения? Пятнадцатого сентября? Почему мне никто ничего не сказал? Будет праздник, да?

– Нет-нет, – заверила его Красавица-под-Маской. – Только богослужение. Здесь у нас дата рождения воспринимается как повод возблагодарить Господа за дар жизни, а не как оправдание для того, чтобы предаться легкомысленным забавам.

«Запрет на деньрожденные вечеринки, – размышлял про себя Свиттерс, малость подуставший от запретов. – Ну-ну. Пожалуй, пора что-нибудь с этим сделать».

Поскольку здесь, в глуши, Свиттерс понятия не имел, что бы такое имениннице подарить, он потратил остаток дня, сочиняя для Домино стихи. После бесчисленных неудачных попыток он наконец довел дело до конца, сложил листок в несколько раз и спрятал в нагрудном кармане, думая про себя, что вряд ли таковой подарит. Воистину поэтические потуги так его вымотали, что, покончив со стихотворением, он почувствовал настоятельную потребность бежать из оазиса, выскользнул из гигантских врат и больше часа неуклюже расхаживал на ходулях по песку и камням в древней, чистой, открытой всем ветрам пустыне, где воздух дрожит и колеблется, где солнечные лучи крепки и неумолимы, где все дышит бесконечностью, звездной пылью и озоном, а скорпионье дыхание едва не сбивает с ходулей. С трудом пробираясь по разрушающимся соединениям натрия и закаменевшим солям, Свиттерс каким-то образом умудрился мысленно шагнуть назад (он гордился тем, что периодически достигает полноты сознания) и взглянуть на себя со стороны – и понаблюдать, как он двигается этаким чудовищем Франкенштейна, один негнущийся шаг за раз, сквозь минеральный зной; понаблюдать, как он злится из-за дурацкого сонета к монахине, каковая будит в нем чувства, которые лучше не анализировать; понаблюдать, как он ломает голову, пытаясь объяснить союз Маэстры и Сюзи и его возможный скрытый смысл (если таковой вообще имеется); понаблюдать за тем, как он размышляет, как бы так выбраться из Сирии и попасть на Амазонку, чтобы умолять остроголового шамана снять табу, – и, наблюдая за всем этим со стороны, он сказал себе так: «Свиттерс, сдается мне, что ты успешно воплотил в жизнь по крайней мере одну мечту своего детства». Эта мечта, как вспомнил он с хриплым смешком – в горле здорово пересохло, – состояла в том, чтобы избегать всеми доступными способами жизни упорядоченной и ограниченной. Будь он столь же склонен к самоанализу, как и к самонаблюдению, он, пожалуй, спросил бы себя, а не «пересолил» ли он в этом отношении, но поскольку, невзирая ни на что, жизни он вполне себе радовался, вопрос о превышении даже не вставал.

Поджаренный до нежно-розового оттенка и облезающий до цвета еще более розового – словно его слегка пожевали незримые зубы вечности – Свиттерс возвратился в оазис, тяжело дыша, натрудив мышцы ног, жадно выхлебал целый кувшин воды, насладился купанием при помощи губки (сие омовение техническим уходом не считалось) и прикорнул ненадолго. Когда же, освеженный, щедро сбрызнутый одеколоном, он наконец вышел в фиолетовую прохладу – в бездымный дым сирийских сумерек, – шел он на ужин, но нацеливался на вечеринку.

Сестры уже собрались за столом. Подходя к трапезной, он слышал, как Мария Вторая угрюмым речитативом читает молитву. Свиттерс миновал дверь, даже не заглянув внутрь, и вместо того, описав круг, пришел в кухню, где в небольшой кладовке – что-то вроде пристроенной буфетной, – как он знал, хранились винные запасы ордена. На двери болтался висячий замок, и Свиттерс задумался, всегда ли кладовка запиралась или эта дополнительная мера предосторожности – результат его пребывания в оазисе.

Обладай он терпением и простейшим инструментом-другим (шпильки для волос или пилочки для ногтей вполне хватило бы) и не будь он в настроении столь приподнятом, он, конечно, играючи вскрыл бы замок, ибо, невзирая на нехватку технических способностей, он успешно прослушал в Лэнгли курс взлома. В нынешнем своем расположении Духа он без долгих рассуждений отверг этот вариант, вернулся к себе в комнату, извлек «беретту» из ее кокона крокодильей кожи и, восторженно крякнув (усеченное «Bay!», вот что это было такое), разнес замок на кусочки серией выстрелов, для ровного счета пальнув еще разок-другой свepx необходимого. Доля секунды – и крохотные осколки и ошметки со злобным свистом разлетелись во всех направлениях, точно металлические пчелы в восстании насекомых.