Нельзя сказать, что сама Тея всегда соответствовала высоте своих требований, но я вынужден был принимать ее версию реальности и соглашаться с тем, что внушалось мне с такой безоговорочной убежденностью. К тому же она попросту привыкла всегда получать желаемое, в том числе и меня. Порой она даже бывала грубой. Так, когда раздавался междугородний звонок, мне предлагалось выйти из комнаты, и я, слушая за дверью ее громкие крики и удивляясь пронзительности голоса, не разбирал слов и лишь недоумевал насчет причин такой запальчивости. И думал, как покоробило бы меня это, не будь я ее любовником.

Тея считала, что не все мне в ней доступно и понятно, и оставалось только удивляться, сколь многое она действительно знала и понимала, остальное же восполняла своей безграничной самоуверенностью: себе она верила слепо и безапелляционно. Поэтому порой ревновала меня, отпускала шпильки и колкости, и глаза ее при этом блестели отнюдь не дружелюбно.

Понимала она и уязвимость своего положения, слабость, проявившуюся в необходимости меня добиваться. Однако теперь она была на коне и потому даже эту слабость склонялась признать силой и гордиться ею.

— Тебе нравилась та гречаночка?

— Да, конечно.

— И с ней тебе было так же, как со мной?

— Нет.

— Наверняка ты врешь, Оги. Наверняка было так же!

— Ну разве тебе со мной так же, как с мужем? Разве я похож на него?

— На него? Ни капельки!

— Почему же тебе со мной может быть иначе, чем с другим, а мне с тобой — нет? Ты думаешь, я притворяюсь? Хочешь сказать, что я тебя не люблю?

— О нет, но ведь я первая пришла к тебе, а не ты ко мне. Я отбросила гордость. — Она уже забыла, что в Сент-Джо я и внимания-то на нее не обращал. — Тебе стала надоедать эта твоя гречанка, а тут как раз подвернулась я. И принялась так тебя облизывать, что ты не устоял. Ты же любишь, когда тебя забрасывают цветами. — Говоря так, она тяжело дышала, словно ей мучительно было даже вспоминать об этом. — Тебе надо купаться в любви, которую льют на тебя со всех сторон, а ты впитываешь ее и наслаждаешься, глотая большими глотками. Ты будешь счастлив, если кто-то на коленях станет молить тебя о любви, просить смилостивиться и ответить на чувство. Ты очень падок на лесть, устоять против нее тебе не дано.

Возможно. Но вот против чего я действительно не мог устоять, так это против ее яростного взгляда, против ее напора и отважной убежденности. И взгляд этот был одинаков — сердилась ли она или изнемогала от любви, прижавшись ко мне грудью, сплетая пальцы, обвивая меня ногами. И ревность ее, хотя и беспочвенная, была нешуточной и непритворной.

— Будь я поумнее, я бы тебя добивался, — сказал я. — Мне просто не хватило догадливости, и я благодарен, что ты ее проявила. И потому ничего не бойся.

Но не вся эта дребедень, не борьба самолюбий и великодуший, не желание одержать верх составляли смысл наших бесед, а то, как прояснялось и розовело потом ее лицо, как, пожав плечами, стряхивала она с себя заботу и улыбалась, подсмеиваясь над собой. Непреклонность ее взглядов и суждений объяснялась не только привычкой к независимости и желанием идти наперекор общепринятому, но и природной зоркостью и подозрительностью. Общественный опыт ее был шире, чем у меня в то время, и она понимала многое из того, что было мне тогда недоступно. Вероятно, она также помнила, что к моменту нашего первого знакомства я числился в поклонниках старой дамы и пользовался этим в своих целях, чтобы не сказать хуже, но пренебрегала этим как чем-то недостойным. Ведь теперь она успела узнать то, что я раскрывал ей сам, и раскрывал с легкостью, хотя и невольно. Но так же невольно мерила она меня своим привычно зорким взглядом богатой девушки с ее склонностью к подозрительности. Ведь даже решившись на что-то и остановив на этом свой безусловный выбор, можно страдать и покрываться потом от страшной мысли о возможной ошибке. Даже Тею, при всей ее твердости и самомнении, порой одолевали сомнения.

— Зачем ты говоришь обо мне такие вещи, Тея? — Меня это и вправду тревожило. В сказанном я усматривал некоторую истину, беспокоившую меня, как беспокоит потеря вещи, вывалившейся из кармана.

— Но разве я не права? Особенно в том, что ты с легкостью покупаешься на лесть?

— Наверно, здесь есть доля истины. Но это относится в большей степени к прошлому. Сейчас дело обстоит уже не так.

Я пытался внушить ей, что всю жизнь стремился поступать верно, придерживаться правильного пути и сопротивляться чужим влияниям, и теперь, влюбившись в нее, стал лучше понимать себя и истинные свои склонности.

Но она лишь возражала:

— Говорю это, потому что вижу, как важно для тебя чужое мнение. Ты придаешь этому слишком большое значение, и люди этим пользуются, но ведь у них нет ничего своего, все заемное, и они лезут к тебе в душу, в печенку и мозги, требуя любви. Это как болезнь. Но им вовсе не надо, чтобы ты полюбил их настоящих. Нет. В том-то все и дело. Ты должен считаться с ними и видеть такими, какими им хочется выглядеть в твоих глазах. Они живут чужими мнениями, подражая окружающим, и стараются превратить тебя в свое подобие. Оги, дорогой мой, остановись, это принесет тебе одно лишь горе. Ведь на самом-то деле они равнодушны к тебе, не наплевать на тебя лишь тем, кто тебя любит. Вот мне — не наплевать. А они — они тобой манипулируют. И не надо чересчур заботиться о том, как ты выглядишь в их глазах. А тебя это волнует, вот в чем все дело!

Она могла бесконечно долго развивать эту тему, и слушать ее подчас было неприятно, поскольку вся ее мудрость оборачивалась против меня. Казалось, она предвидела зло, которое я ей некогда причиню, и пыталась меня предостеречь. Но в то же время я слушал ее разглагольствования с жадностью и понимал ее. Пожалуй, слишком хорошо.

Особенно участились подобные разговоры на пути в Мексику.

Она не раз пыталась объяснить мне, чем мы там займемся помимо хлопот о ее разводе, и, видимо, полагала, что интуитивно я успел проникнуться ее планами. Но я в них путался, не уяснив себе многихдеталей — например в собственном ли доме живет она в этой своей Акатле или дом этот они снимали, — а описания тамошних мест меня разочаровывали и настораживали: не опасны ли все эти горы, охота, и болезни, и разбой, и местные жители, с которыми надо держать ухо востро. И про охоту я понял не сразу. Сначала думал, будто она собирается охотиться на орлов, что показалось мне странным, но вскоре выяснилось, что имеется в виду охота со специально натренированным орлом: раньше у нее были для этого соколы, а теперь она желает перенять опыт английского капитана и одной американской пары, тренировавших и приручавших к охоте золотистого и американского орлов редких, почти вымерших со времен Средневековья видов. Мысль о возможности такой охоты она почерпнула из статей Дэна и Джули Мэннис, за несколько лет до этого практиковавших нечто подобное в Такско с лысым орлом, охотившимся на игуан.

Где-то возле Тексарканы существовал какой-то мужик, продававший птенцов орла. Он предлагал орленка некоему Джорджу, старинному приятелю отца Теи, державшему зоопарк. Этот отцовский приятель, насколько я мог судить по рассказам Теи — вполне сумасшедший, построил у себя в Индиане копию Трианона с клетками внутри и путешествовал по миру, собственноручно отлавливая животных для своей коллекции. Сейчас он уже в годах и путешествовать не может, поэтому попросил Тею, а вернее, увлек проектом отлова для его зоопарка нескольких гигантских игуан, этих свирепых ящериц, реликтов мезозойской эры, еще сохранившихся в горах к югу от Мехико. Услышав об этом и не успев даже решить, принимать ли всерьез подобную информацию, я уже понял, что меня такая поездка не минует: каждая моя влюбленность непременно имела некую странность.