— Где-то запропастились наши гости, — сказал Давлетмамед. — Не встречали их?

— Нет, не встречали, — сказал Мамедсапа и глянул на Човдура.

Тот спросил тревожно:

— А что, они не сказали, куда поехали? Может, совсем убрались?

Давлетмамед покачал головой.

— Сказали, что на охоту. Но чует мое сердце, тут что-то другое.

У Човдура гневно сошлись брови на переносице.

— Если они затеяли что-нибудь дурное против Мах-тум кули…

— Боюсь, что они перехватили его в степи, — перебил его молла.

Човдур сжал свои огромные кулаки. И вдруг схватился за голову.

— Вах, это же я привел их к вашему дому! Горе мне!

— Успокойся, сынок, — мягко сказал Давлетмамед. — Нет твоей вины в том, что злые люди пришли сюда.

Но Човдур уже вскочил на ноги.

— Все равно, — голос его зазвенел напряженно и страстно, — все равно я разыщу негодяев и выручу Махтумкули, если он попал в их руки! Ты едешь со мной, Мамедсапа?

Мамедсапа тоже встал, вопросительно посмотрел на отца.

— Конечно, поезжай, сынок, — сказал Давлетмамед. — Пусть сопутствует вам удача!

Вскоре он услышал, как в тишине ночи раздался гулкий стук копыт. Он вдруг оборвался невдалеке. Потом снова с удвоенной силой пророкотал по аулу и постепенно замер. Давлетмамед понял, что сын и Човдур взяли с собой еще кого-то из надежных парней.

— Не оставь их, великий аллах, — прошептал старик, — помоги в трудную минуту, отведи от них вражью саблю или стрелу!

Неслышно вошла Зюбейде, поставила перед отцом чайник чая, чистую пиалу, развернула платок со свежим, еще теплым, пахнущим дымком тамдыра чуреком и так же тихо ушла: чувствовала — беспокоить отца сейчас нельзя.

А он, поглощенный своими мыслями, своею болью, наверное, и не заметил ее.

Большую, долгую жизнь прожил молла Давлетмамед, многое испытал, о многом передумал, и книги его принесли ему известность, и выросли дети. Но был ли он счастлив? В чем-то своем, личном — в детях, которых любит и которые отвечают ему любовью, в творчестве, в наслаждениях, дарованных природой, — в этом — да. Но всегда его мучило другое, более важное, чем даже благополучие семьи, — жизнь народа. Он видел свой народ талантливым, храбрым, трудолюбивым и радовался этому. Но видел еще и грязь, и невежество, и кровь, пролитую невинно, и нищету, и попрание человеческого достоинства, — видел, принимал близко к сердцу, но ничего не мог сделать, чтобы помочь народу. И это угнетало, не позволяло даже в самые лучшие минуты сказать себе: "Я счастлив!" Потому что знал: радость временна, а страдание… Придет время — и все изменится к лучшему. Только вот когда?

Затих аул. Даже собаки угомонились. Погас каганец, но старик не обратил на это внимания. Он слушал.

Где-то далеко, наверное на берегу Атрека, родилась песня. Печальная, протяжная. Пела девушка. Давлетмамед узнал ее голос, и сердце его дрогнуло: Менгли.

Как жесток мир! Судьба отняла у сына любимую, а сейчас повела его самого неведомым путем. Куда?..

Неужели навсегда ушел любимый,

милая подружка?

Неужели не вернутся счастья дни,

милая подружка?

Бедная Менгли! Ведь ты могла быть счастливой. А теперь…

Иль любить и быть любимой —

грех на этом свете?

Грех… Что же это такое? Обмануть доверчивого — грех? Разлучить влюбленных — грех? Лишить человека родины — грех? Быть богатым, когда вокруг нищета, — грех?

О аллах! Сжалься над рыдающей

Менгли!

Любимого к возлюбленной верни!

В дни радости люди часто забывают о нем. Но придет горе — и человек простирает руки к небу: "Помоги, о великий аллах!"

Он один может все. Ему подвластны земля и небо, вода и огонь, все силы природы и жизнь людей.

Молла Давлетмамед содрогнулся, вдруг с небывалой силой почувствовав могущество всевышнего, — словно бы заглянул за тайный занавес.

Услышит ли аллах слабый голос тоскующей Менгли? Если весь мир в его руках — услышит. Но захочет ли помочь — этого Давлетмамед не ведал. Сколько раз, отчаявшись, он сам обращал взор к небу, молил о помощи — и не получал ее. Почему? Чем прогневал он аллаха? Молла не знал за собой грехов, и все же…

Неужели навсегда ушел любимый,

милая подружка?

Неужели не вернутся счастья дни,

милая подружка?

Сколько любви и сколько горя в голосе Менгли! Как вырвать ее из когтей немилостивой судьбы?

Если Махтумкули благополучно вернется, пусть поступит так, как подскажет ему сердце. У него теперь один путь — посадить Менгли на коня и умчаться в степь, в горы, туда, где никто не сможет помешать им любить друг друга. Если это и грех, Давлетмамед все равно будет осуждать сына. Разлучать влюбленных — это действительно грех!

Затихла песня. Давлетмамед услышал, как топчутся кони за стеной, как шумят деревья на ветру, и шорохи, и шепоты, какие бывают только ночью.

Чья-то рука откинула полог на двери. В просветлевшем проеме старик увидел Зюбейде. Она стояла молча, прислушиваясь.

— Я не сплю, дочка, входи.

Зюбейде бросилась к нему, прижалась, как бывало в детстве, когда ее обижал кто-нибудь. Отец провел ладонью по ее мокрой щеке.

— Ты плачешь?

— Отец! — Слезы сдавили ей горло. — Ты слышал? Она пела… Неужели ничего нельзя изменить, отец?

Он помолчал, подумав вдруг, что его самые мрачные предположения, наверное, все-таки сбылись — сарбазы бека схватили Махтумкули и сейчас везут его на юг как пленника. Он сам не верил в это даже тогда, когда говорил со старшим сыном и Човдуром. Но теперь, кажется, не остается сомнений.

В темноте блестели устремленные на него большие глаза Зюбейде. Он погладил ее по голове и сказал еле слышно:

— Над нами аллах. Все в его власти, дочка.

Утро наступило такое же светлое, тихое, как и вчера. Но оно не радовало Давлетмамеда.

Только что прискакали на взмыленных конях Мамедсапа, Човдур и другие джигиты. По хмурым, измученным, грязным от пота и пыли лицам молла сразу понял, что не с доброй вестью вернулись они.

— Мы доехали до того аула, где Махтумкули был на тое, — сказал, тяжело дыша, Мамедсапа. — Он уехал оттуда вчера утром. С ним были Клычли и Дурды-бахши. Мы обшарили всю степь, все ущелья на их пути и не нашли никого. Один чабан сказал, что видел у Каркалы много всадников — они скакали в Иран. Но узнали об этом слишком поздно, отец, мы уже не могли догнать их.

Давлетмамед закрыл лицо руками. Кровь