Чета Пушкиных, естественно, прибыла выручать родственников. Кота Базилио в семье Шебаршиных еще не было, его время наступило позже, вся живность, кроме Катьки, считалась ручной.

— Козу Катьку мы теперь зовем по-другому, — тихим голосом сообщила Нина Васильевна, встретив гостей у калитки, — она теперь у нас не Катя.

— А кто же?

— Маша.

— На новое имя откликается?

— Еще как. Она вообще на все имена откликается.

Причина смены имени оказалась очень проста: по соседству поселился Крючков Владимир Александрович, жену его звали Катей, на всякий зов, чуть что, откликалась она… Одного раза было достаточно, чтобы задуматься о переименовании любимой козы.

— Все ясно, — дружно ответили на просьбу Пушкины — намек они поняли.

Шебаршины уехали с дачи, уверенные, что ничего не случится: и Татьяна Александровна, и Николай Васильевич Пушкины были людьми очень аккуратными, точными, умели действовать по инструкции, а это было очень важно — действовать по инструкции, — но все-таки случилось нечто…

Утром Пушкины проснулись от того, что призывно блеяла Катька — она же Маша. Глафиры и Макса дома не было — удрали. Катька тоже не заставила себя долго ждать — ловко вскочила на скамейку, а со скамейки, как с некой спортивной тумбы, ей ничего не стоило перемахнуть через изгородь.

Татьяна Александровна поспешно растолкала мужа.

— Пушкин, подъем: зоопарк разбежался!

Спешно разделились — Николай Васильевич побежал в одну сторону, Татьяна Александровна — в другую. Мужчина оказался проворнее — быстро засек, что Макс вообще унесся за дачную территорию, за изгородь, лаял теперь там, — и помчался за Максом за ворота; Татьяна Александровна стала искать Катьку и Глафиру.

И та и другая словно бы испарились: умная Глафира где-то спряталась и сделала это явно специально, такая сообразительная была собака, а Катька помчалась поживиться чем-нибудь съестным.

Минут двадцать Татьяна Александровна металась среди дачных участков, пока не увидела, как в самом дальнем углу мальчик кормит белым хлебом какую-то козу, очень похожую на Катьку. Мда, вроде бы похожа эта коза на Катьку, а вроде бы и нет… Катька это или не Катька? Неподалеку мужчина был занят уборкой травы, сгребал ее легкими пластмассовыми граблями.

— Простите, это ваша коза? — неуверенным голосом поинтересовалась Татьяна Александровна. Обращалась она к мальчику.

Мальчик гордо вскинул голову и, скармливая козе последний кусок пшеничной булки, ответил:

— Наша!

Мужчина тоже подал голос:

— Потеряли козу, значит?

— Потеряли, — горестно отозвалась Татьяна Александровна.

— Берите свое сокровище, — заявил мужчина добродушно, — это ваша коза, ваша! Мой внук пошутил, сказав, что она наша.

Татьяна Александровна привела козу домой, привязала к какому-то колу и помчалась искать Глафиру.

Сколько она ни высматривала хитрую псину, высмотреть никак не смогла, Глафира словно бы сквозь землю провалилась, а вот голос ее вскоре услышала.

Голос у Глафиры был особый — низкий, грудной, грубоватый, — совсем не похожий на ее общительный дружелюбный характер. Татьяна Александровна пошла на голос и вскоре увидела собаку — Глафира стояла среди местных детишек, буквально была окружена ими, и, мирно помахивая хвостом, что-то им рассказывала на своем милом собачьем языке.

У Татьяны Александровны отлегло на сердце: слава Богу, нашлась Глафира.

Оставалось теперь дождаться Николая Васильевича с Максом. Куда же умудрился удрать Макс? Макс принадлежал к редкой породе собак, слишком уж редкой, в Москве таких псов насчитывалось единицы, это была порода тибетская, лхасское апсо. Если кто-то пытается забраться в дом, чтобы украсть чего-нибудь, обидеть взрослого или ребенка, апсо поднимает шум заранее, загодя, и не утихает до тех пор, пока лиходей не уберется. Такая собака может разбудить всю Москву.

До Макса у Шебаршиных также была тибетская собака по кличке Ксю-Ша, Ксюшка, очень сообразительная, живая, верткая, как юла, любимая всеми… Когда Ксюшка попала под автобус, рева было немало, особенно среди детей.

Макс продолжил Ксюшкину линию и прожил в доме Шебаршиных до конца дней своих.

Наконец Николай Васильевич отыскал Макса на какой-то старой дороге, где тот весело гонялся за бабочками и облаивал их, благополучно изловил и водворил на дачный участок Шебаршиных.

Больше представители «зоопарка» побегов не совершали.

У Глафиры же оказалась не самая счастливая судьба. Во-первых, она принадлежала не Леониду Владимировичу, а его внучке Ире — дочери Алексея Леонидовича, Шебаршины просто часто брали Глашку к себе в дом и она к дому деда привыкла; во-вторых, Глафира была существом очень чувствительным, ранимым, трогательным в своих поступках — не влюбиться в нее было нельзя, — и одновременно чересчур реагирующей на все, что происходило вокруг нее.

А тут получилось так, что ребята — внуки Леонида Владимировича — обзавелись новым зверем: приобрели большую белую крысу с красными светящимися глазами и длинным хвостом.

Глафира как увидела крысу, так и ахнула по-дамски испуганно и свалилась в обморок. Обморок этот добром для нее не кончился — у Глафиры начало сильно сдавать сердце, и лечению этот процесс почему-то не поддавался: очаровательной «бассетихе» делалось все хуже и хуже.

Через некоторое время она перестала вставать. Приходили ветврачи, кормили ее лекарствами, осматривали, прослушивали, обследовали своими мудреными инструментами и беспомощно разводили руки в стороны — не понимали, что с собакой происходит.

Собака медленно умирала, ей было плохо, понятно стало, что ничто уже ей не поможет — ни редкостные лекарства, ни пилюли с микстурами, ни уколы, ни примочки, ни промывания с прогреваниями, ни лечебные процедуры, ни визиты знаменитых академиков.

Леонид Владимирович не верил, что Глафиры скоро не станет, сопротивлялся этому, все разговоры о том, что собаку надо усыпить, пресекал решительным «Нет!» — и это продолжалось долго.

Потом он, видя, что лечение не дает никаких результатов, все усилия врачей тщетны, сломался, махнул рукой обреченно:

— Ладно, Бог с вами!

И вот что интересно: когда в квартиру пришли за Глашей люди в белых халатах, Глафира — тонкое существо, все отлично понимающее, Глафира, которая давно уже не поднималась на ноги, лежала на своей подстилке и тяжело вздыхала, вдруг поднялась и побежала к этим людям. Она увидела в них свое избавление.

Так Глафиры не стало, и после нее в доме словно бы образовалась пустота — исчезла родная душа, которую можно было сравнить разве что лишь с человеком. Такая пустота образовывается только после ухода близких людей и обязательно рождает слезы. Пусть слезы невидимые, скрытые, возникшие в душе и там же оставшиеся, но все же это были слезы. Горькие, ранящие, те самые, которые долго потом помнятся — годы проходят, а они все возникают в памяти.