Теперь, с отъездом Веред, он все больше и больше думал о женщинах, и именно он чаще всего поднимал этот вопрос в обеденном зале. Табари стоял на своем: правильнее всего к женщинам относятся арабы.

– Мой отец никогда не надевал новую обувь, прежде чем трижды не разомнет ее до мягкости на голове четвертой жены. Вы, американцы, разрушили отношения между полами. И Израиль будет глубоко не прав, если последует вашему примеру.

– В действительности же, – вмешался Элиав, – у Израиля прекрасный подход к этому вопросу. Вы же видели, какие великолепные девушки служат в нашей армии.

– Но я читал и заявления религиозных групп. «Каждая порядочная девушка должна выходить замуж в семнадцать лет».

– Идиотские перехлесты, – оценил Элиав.

– Но вы ведь отрицаете и желание американских евреев, чтобы их женщины присутствовали рядом в синагоге?

– То же самое и в исламе, – вмешался Табари. – Женщины могут свободно посещать мечеть, если они сидят отдельно и молчат. Я думаю, это их самих устраивает.

– Подождите, пока реформы иудаизма скажутся и на этой земле, – предсказал Кюллинан. – И вы увидите, что миллион израильских женщин ведут себя точно так же, как русские или американки.

– Ты не учитываешь два фактора, – сказал Элиав. – Ты читал последние исследования об обрезании? Как оно исключает некоторые виды рака у женщин? Как оно обеспечивает лучшее качество сексуальных отношений и соответственно мужских способностей в сексе?

– Вот уж никогда не чувствовал, что обрезание продлевало мне удовольствие, – сообщил Табари.

– Мусульмане тоже обрезаны? – спросил Кюллинан.

– Конечно. Ведь мы, арабы, относимся к семитам.

– И второе, о чем я хочу сказать, – продолжил Элиав, – пусть тебе и трудно будет с этим согласиться. Но за две тысячи лет преданность еврейских женщин своей религии подвергалась испытаниям несчетное количество раз. Их сжигали живьем, рвали на части, душили… Самыми преданными евреями оказывались наши женщины. Им нравится их религия.

– Она и дальше будет им нравиться – пока на эту землю не придет реформистское движение, – сказал Кюллинан.

– Можешь этому не верить, – ответил Элиав, – но иудаизм всегда воздавал особую дань женщинам. Взять хотя бы Дебору…

– Прошу тебя! Только не персонаж трехтысячелетней давности.

– Хорошо. Голда Меир.

– Сделать ее министром иностранных дел – один из самых умных поступков Израиля, – признал Кюллинан. – И из нее сделали пример, на который мужчины будут ссылаться очередные три тысячи лет.

* * *

В долгие месяцы засухи, когда египтяне занимали позиции, двинувшись с которых они наконец окончательно сокрушат Вавилон, на земле между двумя реками воцарилось краткое спокойствие. Гомера и Микал, которую она считала своей дочерью, стали устраивать для себя жизнь пусть и не самую лучшую, но, по крайней мере, терпимую. Как и предсказывал египетский военачальник, когда с этих мест были согнаны семьи землепашцев, а все работоспособные мужчины забраны в армию, не потребовалось много времени, чтобы женщины Макора потянулись на поля, где, как животные, ползая на четвереньках, они собирали съедобные крохи, оставшиеся после мародеров. Микал, как дочь правителя, могла избегнуть этих тягот – что и сделали ее сестры, – но, даже будучи беременной, она считала, что должна трудиться рядом с Гомерой.

Каждое утро она вызывалась идти за водой, и каждое утро Гомера отказывала ей. На то были две причины. Она понимала, что если ей и доведется снова услышать тот голос, то он дойдет до нее лишь в глубине туннеля; и поэтому она каждый день спускалась по крутой спирали лестницы, шла по сырому проходу до источника, где маленький глиняный светильник бросал отблески на поверхность воды, а затем, поднимаясь по склону другого прохода, ждала звуков голоса. Но более важная причина была в том, что она старалась оберечь Микал. Доставка воды была непростым делом, потому что каменные ступени, которые рабы Джабаала Удода вырубили триста шестьдесят один год назад, каждый день истирались ногами сотни женщин – а это означало, что по ним было сделано более тринадцати миллионов шагов, и в ступенях образовались такие проемы, что каждый шаг надо было делать с предельной осторожностью, ибо, оступившись, женщина могла потерять равновесие и свалиться головой вниз. Случалось, что здесь таким образом гибли пожилые женщины и беременные, и Гомера чувствовала, что она, которая пятьдесят лет мерит шагами этот туннель, куда лучше обережет себя, чем юная беременная женщина, отец которой никогда не заставил ее носить воду. И каждый день Гомера, спускаясь к источнику, благодарила Яхве за то, что он послал ее сыну такую жену.

Лишь одна вещь тревожила ее в Микал: девушка хранила верность традициям хананеев и часто поднималась на гору, где преклонялась перед Баалом. Поскольку приближалось время родов, она перестала работать в поле и ходила советоваться к жрицам Астарты, спрашивая у них, что она должна делать. В маленьком храме, стоящем над тем местом, где возвышался первый монолит Эла, жили три храмовые проститутки, хотя в эти мрачные дни, когда угнали почти всех мужчин, редко кто прибегал к их услугам. Они были приятными девушками и знали все священные ритуалы, необходимые при родах, так что, когда у Микал подошел день, она обратилась не к Гомере и не к еврейской повивальной бабке, а к жрицам, которые и помогли ей произвести на свет прекрасного мальчика. Она дала ему имя Ишбаал, что значило «человек Баала».

Когда Микал принесла ребенка из храма домой, Гомера не могла скрыть своего неудовольствия, а когда услышала имя мальчика, то сплюнула. Но когда она увидела, с какой любовью Микал обращается с малышом, и когда убедилась, как он похож на Риммона, Гомера приняла его и теперь проводила в полях 16 – 17 часов в день, чтобы ее маленькая семья выжила. Едва только Микал окрепла настолько, чтобы помогать ей, она поручила сына заботам старой хананейки и присоединилась к изнурительным трудам Гомеры в полях. Две женщины работали бок о бок, относясь друг к другу с любовью матери и дочери. Каждая из них была готова уморить себя голодом – лишь бы сохранить семью.

Каждое утро и каждый вечер они молили Яхве, чтобы Риммон вернулся из грозной битвы на севере, и если Микал, случалось, поднималась на гору и просила вмешательства Баала, то Гомера предпочитала не знать об этом, ибо, если в эти трагические дни Микал делала все, чтобы вернуть мужа живым, у нее было на это право. Голос в туннеле молчал. Люди Макора забыли странные пророчества Гомеры, обращенные к египтянам, да она и сама не помнила, как однажды кричала голосом Яхве.

Начали появляться посланцы с полей Кархемиша, что лежали далеко к северу от Евфрата. Задыхаясь, они поднимались по склону к воротам Макора и падали в изнеможении; рты их были забиты пылью, а в глазах стоял ужас.

– Великий Египет уничтожен! Колесницы Вавилона летели на нас, как семена кипариса, подгоняемые в полях зимним ветром. Горе нам, горе! Нет больше Египта! – Передохнув, они были не в силах избавиться от владевшей ими мрачности, но возобновляли свой бег к Нилу – а там при дворе их душили, потому что они приносили известия о таких бедах.