— Боже мой, Софи, с вами все в порядке? Он вас чем-то расстроил?

Софи тяжело сглотнула.

— Нет.

— Я слышал, вы уехали с бала вместе с ним. Я понимаю, у вас не было выбора. Ведь это так, Софи?

— Да. Эдвард потребовал, чтобы я немедленно показала ему Эдану.

Губы Генри сжались в твердую линию. Помолчав, он спросил:

— И он еще потребовал, чтобы вы перебрались в его номер в «Савое»?

Софи побледнела.

— Я вижу, новости распространяются очень быстро.

— Да.

Софи глубоко вздохнула.

— Да, он настоял, чтобы я заняла его номер, потому что других подходящих комнат не было. — Она чуть ссутулилась и посмотрела в глаза Мартена. — Я все-таки согласилась выйти за него замуж, Генри.

— О Боже! Я так и знал! — воскликнул он с болью в голосе. Софи коснулась его руки.

— Ох, прошу вас… мне так жаль!

Генри грустно посмотрел на нее, и Софи поняла, что он с огромным трудом удерживается от слез.

— Вы любите его, Софи, правда? И всегда его любили. С того самого момента, как он начал вас преследовать в Ньюпорте, прошлым летом.

— Да…

Генри опустил голову. — Думаю, он вас тоже очень любит.

Софи вздрогнула. Уж она-то знала, что это не так… И все же в ней внезапно вспыхнула надежда. О Боже, если бы это оказалось правдой!

За день до открытия выставки Софи почувствовала себя совсем больной. Она и прежде волновалась при мысли о встрече с критиками и публикой, но когда до выставки остались уже считанные часы, Софи была просто вне себя от ужаса. Да еще к этому добавлялись страхи из-за того, что на другой день после открытия они с Эдвардом должны будут предстать перед судьей, который свяжет их узами брака. Софи чувствовала себя настолько плохо, что не могла за завтраком проглотить ни кусочка, ее желудок судорожно сжимался, отвергая даже мысль о пище.

Их отношения с Эдвардом ничуть не стали лучше. Генри ошибся. Эдвард не любил ее, никогда не любил, это была абсурдная мысль.

Эдвард постоянно пользовался собственным ключом и по нескольку раз в день приходил повидать Эдану. Он держался с Софи безупречно вежливо, словно они были совершенно чужими друг другу. Но в Эдварде таилось страшное напряжение, и Софи чувствовала его, как он ни старался это скрыть. И именно это внутреннее напряжение, эту готовность к взрыву Софи уловила в своей новой работе. Ведь стоило Эдварду войти в номер, как атмосфера вокруг сразу менялась. Воздух, казалось, становился тяжелым и плотным, он сгущался, как горячий туман, готовый вот-вот выбросить бешеные языки пламени.

Софи изо всех сил старалась делать вид, что ей безразлично присутствие Эдварда и что она совершенно не замечает, как он смотрит на нее, ну, словно она была неким лакомством, конфеткой, до которой он жаждал добраться. Однако стоило Эдварду повернуться к ней спиной, как она смотрела на него таким же взглядом, и сама прекрасно понимала это. Но она никогда прежде не стыдилась своей страсти, не стыдно ей было и теперь. И все же она должна была любой ценой скрывать свои чувства.

Софи отправилась на Пятую авеню, чтобы вместе с Жаком Дюран-Ру осмотреть выставку до того, как она откроется для широкой публики. Софи жалела, что назначила такую нелепую дату свадьбы. Ведь персональная выставка должна стать важнейшим событием в ее жизни. А радость Софи омрачалась тем, что послезавтра она должна вступить в брак с человеком, который не любит ее, который просто выполняет свой долг по отношению к дочери, считая себя обязанным дать ей свое имя. Но Софи знала, что ей нельзя и заикнуться об отсрочке.

Жак уже поджидал ее и увидел сразу, как только она переступила порог.

— Софи, дорогая! — воскликнул он, спеша к ней. Он обнял ее, расцеловал в обе щеки. — Ma cherie[22], вы что-то бледноваты. Подозреваю, что вы немножко боитесь.

— Ужасно боюсь, — честно ответила Софи.

Жак обнял ее за плечи и повел в выставочный зал.

— Не нужно ничего бояться. Как правило, в Америке критики куда более благожелательны к молодым, чем в Париже. К тому же мы подчеркиваем тот факт, что вы долго жили за границей, а это нравится всем американцам — и критикам, и покупателям. У меня есть предчувствие, Софи: успех выставки превзойдет все наши ожидания.

— Надеюсь, что вы правы, — сказала Софи, когда они входили в огромное помещение, где были развешаны ее работы.

Окинув все взглядом, Софи решила, что экспозиция выглядит неплохо. Здесь было более тридцати работ Софи: двенадцать картин маслом, рисунки углем или чернилами (эскизы к большим работам), полдюжины пастелей и три акварели. Кроме трех натюрмортов, все остальные работы являлись портретными композициями, и на восьми холстах был изображен Эдвард. Когда Софи увидела его смотрящим на нее со всех стен, такого мужественного и прекрасного, у нее перехватило дыхание. И, как всегда, возникло странное чувство радости и боли одновременно.

И вдруг Софи похолодела. В дальнем конце зала, где на стене оставалось свободное пространство, двое рабочих поднимали большую картину, чтобы повесить ее там. Но это был обнаженный Эдвард… та работа, которую она написала еще на Монмартре.

Жак увидел, куда она смотрит, и улыбнулся:

— La piece de resistance![23]

— Нет! — воскликнула Софи, охваченная ужасом.

— Ma cherie?

Софи бросилась вперед, к картине, теперь уже висевшей на стене и сразу ставшей центром экспозиции. Работа эта была большая, четыре фута на пять. Эдвард серьезно смотрел с холста на Софи и Жака. Одним плечом он прислонился к обшарпанной стене, позади Эдварда было окно, сквозь которое виднелись ветряные мельницы Монмартра. Эдвард согнул одну ногу в колене, так что композиция выглядела настолько скромной и сдержанной, насколько это вообще возможно при обнаженной натуре. Шокирующие детали мужской анатомии скрывала поза.

Нижний правый угол холста занимал край смятой постели. Комнату пронизывал солнечный свет, но Софи использовала множество оттенков синего цвета и сделала задний план воздушным и размытым. А сам Эдвард был написан насыщенными теплыми тонами, живыми и яркими, в классической манере, с тщательной проработкой деталей, и еще бросался в глаза угол кровати с малиновым одеялом.

Глаза Эдварда на портрете сияли, и было слишком ясно, о чем он думает. А Софи и забыла уже, как хороша эта ее работа…

Жак неторопливо подошел к Софи.

— Это лучшая из ваших работ. Ошеломительная, сильная. Она сделает вам имя, Софи.

Она резко повернулась к Жаку.

— Ее нельзя выставлять.

— Но мы должны!