С бывшей женой отношения были вполне достойные, и их связь не оборвалась – Даша часто писала ему, присылала фотографии дочки, рассказывала обо всем подробно, не упуская мелочей, интересных ему: как Настенька ходит в садик, как пошла в школу, что любит есть, какие ей нравятся книжки. Он и высылал ей эти русские книжки – сказки, былины, стихи, – боялся, что дочь забудет русский язык.

Он знал подробности про дочку, но не видел ее. Проситься в гости было неловко, а Даша находила вечные причины и отговорки, чтобы не приезжать. Скорее всего, боялась отцовского гнева. Приехала она лишь однажды, с Настей, на похороны своего отца. Но Лагутин в то время был на Кубе в командировке. Такая вот неудача.

Тоска по Даше и Насте в какой-то момент сделалась невыносимой.

Невыносимо было в этой квартире – сначала ушла мама, потом уехали его девочки. Не-вы-но-си-мо. И к тому же туда вернулся отец, от которого Алексей давно отвык.

К этому моменту он отца не то чтобы простил, нет, но почти смирился с его поступком. И все же жить с ним было сплошным кошмаром – Лагутин с трудом мог представить, что этот малознакомый человек, громко кашляющий и невыносимо топающий по коридору, его отец. Тот самый отец, которого он когда-то любил.

Странно и непривычно было встречаться с ним по утрам перед работой. Он по привычке вставал рано, и в голову ему не приходило, что надо чуть-чуть переждать, обождать, пока сын соберется на работу, просто чтобы не мешать, не болтаться под ногами, не занимать ванную, туалет, не толкаться на маленькой кухне.

Лагутин раздражался и злился.

И встречаться вечером, после работы, тоже было кошмаром, ноги домой не несли. Отец, кажется, радовался его приходу и тут же бросался на кухню, чтобы что-нибудь приготовить.

Лагутину было смешно – какая забота! Забота, в которой он давно не нуждался. А где был отец, когда ему, шестнадцатилетнему, почти ребенку, было так плохо?

И эти дурацкие хлопоты с ужинами раздражали ужасно – Лагутин давно привык ужинать по-холостяцки, полуфабрикатами из кулинарии. Да и в прежней жизни было примерно так – Даша готовить не любила.

А отец неловко пытался поджарить картошку, и брызги разлетались по кухне, на стены, плиту, пол, или курицу – та же история. Все плавало в жиру, пригорало, выкипало и невыносимо воняло.

Лагутин терпеливо объяснял, что ему это не нужно. Отец обижался, уходил в свою комнату, громко при этом хлопнув дверью.

На кухне было грязно. В ванной и в туалете тоже. Лагутин был аккуратистом – мама приучила с самого детства.

Отец же всегда был неряшлив. Пару раз взялся гладить лагутинские рубашки – сжег воротники. Запарывал стрелки на брюках. Лагутин умолял его не прикасаться к его вещам – пустое. Тот словно не слышал его. Видимо, считал, что наверстывает упущенное и проявляет отцовские чувства.

Лагутин стал задерживаться на работе. Но не ночевать же там, в конце концов! Да и привыкать надо было, куда деваться? Жить им предстояло вместе – другого выхода не было. Еще Лешу бесило и обижало, что каждую неделю – каждую! – отец ездил на кладбище к Полине, а к маме – раз в год, не чаще. Не простил ему Лагутин маму, так и не простил.

По Полине отец тосковал страшно и не скрывал этого – рассматривал ее фотографии, хлюпал носом, утирал слезы и приговаривал, что страшно осиротел. Лагутин смотрел на него и удивлялся – вот как бывает.

Когда появилась возможность уехать в Академгородок под Новосибирском, он вцепился в нее зубами – не дай бог не срастется! Но срослось, повезло, и он уехал в новую жизнь. Сбежать, сбежать. Сбежать из этого шумного города, от тоски по маме, от боли и тоски по дочке и бывшей жене. От отца, превратившего его жизнь если не почти в ад, то, во всяком случае, в большую неприятность.

Отец растерялся и очень расстроился:

– Как же так, Алексей? Как я останусь один? Как смогу жить без тебя? А если вдруг что-то случится? Я ведь немолод, Алеша, и у меня никого нет! Некому позвонить. Если бы Полечка меня не оставила, если бы Полечка была жива!

– Выживешь! – резко ответил Лагутин. И не сдержался: – Я тогда тоже остался один, после маминой смерти. Ты думал об этом? О моем одиночестве, например? И ничего, я пережил! А ты… Ты даже год не смог обождать, – с горечью бросил он и вышел из комнаты.

И все-таки сердце сжалось. Но он взял себя в руки. Понимал – если останется, будет все только хуже и хуже. Их уже не переделать.

Конечно, деньги все эти годы он высылал. А когда отец занемог, тут же нашлась помощница – женщина из Украины. Отец воспрял, воскрес, ожил и был ею очень доволен. Без конца повторял: «Ниночка, Ниночка! Ниночка расчудесная, милая такая, расторопная! И все у нее выходит ловко! Ах, какие моя Ниночка варит борщи!»

Лагутин не удержался: «Что, лучше Полины?»

В общем, за отца он был спокоен. Ниночка эта иногда брала трубку и отчитывалась:

– Алексей Петрович, у нас все хорошо! Петр Алексеевич хорошо ест, гуляет во дворе, я, конечно, вместе с ним. Делаю ему витаминные уколы – врач прописал, конечно. Откуда умею? Да я за мамой ухаживала – она у меня двенадцать лет не вставала.

Ну и отлично. Отлично все складывалось – Ниночка эта и хозяйка, и почти медработник. Если что, сразу окажет помощь. Нет, определенно им повезло с этой Ниной! Только бы не ушла – со стариками непросто. Но Ниночка, кажется, была всем довольна – с отцом справлялась, общий язык был найден. Отец был счастлив, что в доме живой человек, уход ему был обеспечен.

Словом, Лагутин был спокоен. И совесть его была чиста.

В Городке все сложилось. Он и сам не ожидал, если честно. Побег его был вынужденным, жизнь до была невыносима. Он думал – ну вот, года два-три, пока поднимает свою тему, поживет здесь, а там наверняка придется вернуться, наверняка. Ну что ж, небольшая передышка ему необходима.

Но вышло совсем не так – с темой он закончил через три года, но началась новая работа, еще интереснее прежней. Увлечен он был очень – в Москве этого бы никогда не случилось, он это понимал. Да и Соболевский математический институт – это, знаете ли, имя.

Местная публика, коллеги его восхищали – недаром ведь город ученых. Нет, конечно, и здесь встречались зависть, подхалимаж, подсиживание. Но, как ему казалось, не в такой степени точно. Все-таки люди здесь были другими.

Первый год он жил в общежитии, правда, в отдельной комнате, удобства там же. А через два с половиной года ему дали квартиру.

Окна его однокомнатной берлоги, как он ее называл, выходили на лес – нет, даже не так: в окна третьего этажа стучали по ночам ветки елей, а на балконные перила присаживалась рыжая белка. Лагутину казалось, что она его узнавала.

В Городке было тихо, дышалось легко и свободно.

Он кое-как обставил квартиру – купил диван, кто-то из соседей отдал ему письменный стол, кто-то – кухонный буфет. Лагутин был почти счастлив – здесь ничего не напоминало ему о его прежней жизни.