Обычно Джордж и Руфь Фокс встречали Ли после школы и шли к своему дому на Пойнт-стрит, где Руфь угощала внучку молоком с печеньем, а Джордж трижды в неделю давал уроки игры на фортепьяно. Для своего возраста Ли играла очень даже бойко, и единственное, что мешало ей достичь совершенства, было отсутствие всепоглощающего желания. Фортепьяно требовало моногамии, но у Ли было слишком много других интересов и увлечений, чтобы отдать всю свою жизнь черно-белым клавишам. Но Джордж оказался терпеливым учителем, а Ли получила в Италии безупречную подготовку. Джорджу, с его склонностью к мрачности, как нельзя лучше подходила бьющая через край жизнерадостность Ли. А потому занятия музыкой приносили обоим огромное удовольствие. После каждого урока Джордж играл для Ли, демонстрируя, какие волшебные звуки можно извлечь из музыкального инструмента, если человек найдет время, чтобы стать его преданным слугой и почитателем.

Ли всегда отмечала Шаббат с дедушкой и бабушкой. Руфь зажигала свечи и накрывала должным образом стол. Когда я обещал Шайле, что воспитаю нашу дочь в еврейских традициях, то рассчитывал, что бремя ответственности ляжет на плечи жены. В иудаизме было совсем мало вопросов, на которые я мог бы с легкостью ответить, и сколько бы книг я ни прочел, ни один текст не смог проложить для меня тропинку в теологических дождевых лесах, где догматы этой сложной и казуистической религии цвели пышным цветом и множились, как клубни картофеля. Я отчаянно пытался воспитать дочку как правоверную иудейку, но не имел точного представления, каким должно быть это выдающееся создание. Мы вместе выучили самые простые еврейские молитвы, однако, произнося красивые таинственные слова, я чувствовал себя самозванцем. Да и язык, на котором надо читать справа налево, озадачивал меня так же, как и реки, текущие на север. Для меня это являлось нарушением естественного порядка вещей, хотя я прекрасно знал, что иврит возник на две тысячи лет раньше английского. Поэтому я почувствовал огромное облегчение, когда по умолчанию за религиозное воспитание Ли взялись Джордж и Руфь. Пятница и суббота принадлежали им от заката и до заката. Несмотря на то что Фоксы были мне благодарны, они никогда не приглашали меня разделить с ними пятничную трапезу. История, когда-то вставшая между нами, все еще ярко пылала. Мы были до смешного обходительны друг с другом. Актеры одной и той же драмы, мы играли наши роли напряженно и несогласованно. Все слова были приятны, но звучали фальшиво. Руфь, пытавшаяся замаскировать напряжение говорливостью и веселым смехом, щебетала, как птичка, когда в половине шестого вечера я приходил забрать Ли. Джордж всегда держался на заднем плане. Он мрачно кланялся мне, а я отвечал своим обычным сдержанным кивком. Хотя перемирие не могло не радовать, никто из нас не знал, какую тактику применить, чтобы преодолеть ненависть и недоверие, которые можно было прочесть в наших глазах. Ради Ли мы проявляли сердечность, а ради Шайлы — терпели друг друга.

В первый же месяц я представил Ли всем, кто имел значение в нашей с Шайлой жизни, и познакомил дочь с миром, в котором мы выросли. Мы изучили все школьные альбомы, оставшиеся на чердаке в доме Фоксов, после того как мы с Шайлой поженились. Между страниц лежали сувениры, напоминающие о школьных годах Шайлы: сухие лепестки орхидей со школьных балов были похожи на потерянные эльфами перчатки. Она хранила корешки билетов в кино с аккуратно написанными на них названиями фильмов и именем мальчика, с которым она смотрела фильм. Я улыбнулся, обнаружив, что чаще всего встречалось имя Джордана Эллиота, выведенное четким почерком Шайлы. Сохранила она и программки школьных спектаклей и футбольных матчей, и расписание религиозных праздников в синагоге. На записках, которые присылали ей в школе, тоже была проставлена дата и сделано пояснение. Я нашел даже эссе о леди Макбет, за которое Шайла получила высший балл и восторженный отзыв преподавателя английского Джона Лорринга.

— Давай-ка посмотрим, а что ты писал, — предложила Ли.

— Господи, сделай так, чтобы моей подписи не было под всякими глупостями!

— Ну конечно же была. Ты ведь женился на маме.

— Да, но тогда я еще не знал, что женюсь на ней.

— Вот, нашла. Посмотри. Прочитай мне.

— Это даже хуже, чем я думал. Просто ужас. На трезвую голову читать такое невозможно.

На листочке с пометкой «лично в руки», причем слова эти стояли в многозначительных кавычках, я, вдруг по недомыслию почувствовав себя взрослым, написал следующее:

Дорогая Шайла, разреши сказать несколько «милых глупостей» самой очаровательной девочке на свете. Не забывай наши уроки английского и то, как вспыхивало лицо мистера Лорринга, когда ты называла его жеребцом. Нам с тобой пришлось много через что пройти, но честно признаюсь: я не жалею ни об одной минуте. Все было здорово и от чистого сердца (хотя… не от такого уж и чистого!). Когда тебе надоест, этот мерзкий сексуальный маньяк Джордан, знай, что можешь всегда забраться с дерева в мое окно. (Ха-ха! Это шутка.) Не забывай о нашей поездке в старших классах и о том, как Безумный Майк подбросил гремучую змею в машину миссис Барлоу. Постарайся этим летом не слишком часто нарываться на неприятности, зато в следующем году, в университете, будем дружно напиваться хоть каждый вечер. Девушке, которая слишком хороша, чтобы ее можно было забыть[142].

Джек

Я закрыл альбом, чувствуя, что скорее смущен, чем растроган собственными юношескими излияниями.

— Я был идиотом. Круглым дураком. Теперь понимаю, почему Фоксы меня просто не переваривают, — заметил я. — А вот почему твоя мама вышла за меня — до сих пор тайна за семью печатями.

— А мне кажется, что все это очень мило, — заявила Ли.

Сила привычки не относится к числу моих главных достоинств, но я все же пытался создать у Ли хотя бы видимость в неизменности порядка вещей. Как и у большинства детей, регулярность действовала на нее умиротворяюще, отвечая некой первобытной потребности. Ли привыкла к определенному режиму дня, и это давало ей врожденное ощущение порядка, времени и правильного течения событий. Если бы не Ли, боюсь, все мои поездки начинались бы не раньше полуночи, а трапезы завершались бы часа в три утра, под молчаливым сиянием звезд. Мой ребенок вносил в мою жизнь определенную нормальность и служил антидотом моей природной несобранности.

Несколько раз в неделю мы ходили к Люси и доктору Питтсу на коктейль, которым они угощали меня в шесть часов вечера в своем доме на берегу. Мне хотелось как можно больше времени проводить с матерью, и хотя меня нервировало, что приходится делить ее общество с плохо знакомым мне человеком, вскоре я понял, что мы с ним в одной упряжке. Всю жизнь Люси искала мужчину, который ловил бы каждое ее слово и всерьез воспринимал ее самые бредовые идеи. И такого мужчину она обрела в лице Джима Питтса. Он ее просто обожал.

Мне не хотелось передавать Ли свое умение хранить холодное молчание. В глубине души я понимал, что, возможно, именно оно-то и погубило Шайлу. Приходя в гости к матери, я надеялся, что ледник внутри меня в конце концов начнет разрушаться, расколется на мелкие кусочки и уплывет навстречу теплым водам Гольфстрима.