В 1931 году в казахскую степь пришел Смертный Голод. О голоде в Поволжье и на Украине уже немало написано. Но почти никто не знает, что самый страшный Голодомор был в Казахстане. Невиданное убийство своего же населения коммунисты устроили не просто так… По всей стране отбирали хлеб и обрекали людей на смерть потому, что хлеб продавали, превращали в золото, а затем на это золото покупались машины и оборудование на Западе. Вот чем — миллионами и миллионами жизней — была оплачена та самая сталинская индустриализация, которой иные до сих пор гордятся.

Ф. И. Голощекин, назначенный руководителем Казахского крайкома партии, заявил, что в казахском ауле нет Советской власти, и надо «пройтись по аулу Малым Октябрем».

Прошлись.

Для казахов тотальная конфискация продовольствия была страшнее во много раз, потому что они казахи. Они тогда совсем не знали земледелия. Более того, во многих еще жило суеверие, что вторгаться в чрево земли — святотатство. Они только скотину держали и обменивали мясо на муку, сахар, ситец. И если узбек, кореец, поляк, русский, украинец, таджик по весне мог хоть корешок вырастить на своем дворике, то казахи моментально остались без всякого пропитания. Ведь бычок или овца — не мешочек с зерном, их не спрячешь в бурьяне или в яме от зорких глаз комиссаров. К 1934 году количество скота в Казахстане сократилось в десять-одиннадцать раз. То, что оставалось, числилось и принадлежало созданным колхозам и совхозам. А у населения вся скотина была тотчас конфискована, и казахи стали моментально вымирать сотнями тысяч.

Сын первого секретаря ЦК КП(б) Узбекистана Акмаля Икрамова, писатель, политзаключенный Камиль Икрамов с ужасом вспоминает в книге мемуаров, как он, мальчишкой еще, трое суток ехал из Ташкента в салон-вагоне своего отца через казахскую степь — и вся степь, от горизонта до горизонта, была устлана человеческими трупами.

В президиум ЦИК СССР от политических ссыльных, 1 февраля 1932 года: «В течение примерно полутора месяцев в Павлодар стекаются из районов голодные, опухшие и одетые в лохмотья люди, преимущественно казахи. Свалочные места усеяны голодными людьми, выбирающими и поедающими отбросы».

Казахский писатель Гафу Каирбеков: «Тургай. На улицах много взрослых людей. Они идти не могут, ползут на четвереньках. А некоторые уже недвижны, лежат на дороге, как брёвна. Выбежал я однажды погулять, и меня схватили чьи-то руки. Я — вырываться. А сколько мне было… ну, года четыре. Хорошо, бабушка на помощь подоспела, крик подняла. Потому-то и наказывала несколько раз за день: «Не ходи за ворота — съедят…»

Председателю ВЦИК М. И. Калинину, 10 февраля 1932 года: «Все население, проживающее в Казахстане, умирает от голода, в некоторых местах народ гибнет целыми аулами, например: в аулсоветах №№ 9, 10, 11, в Павлодарском и Иртышском районах, а также во всех районах Казахстана. В последнее время везде происходит гибель, смерть населения, весь скот сдан государству… питаться населению нечем».

По переписи 1926 года, казахов в Казахстане насчитывалось 3 миллиона 750 тысяч. Всем известно, что творилось с переписями 1937 и 1939 годов в СССР и вообще с советской статистикой, и потому далее я буду оперировать цифрами из американского источника. (Edward Allworth. «Central Asia: a century of Russian rule». New York: Columbia University Press, 1967.)

Итак, через 33(!) года, в 1959 году, казахов стало 2 миллиона 750 тысяч. Убыль — в 1 миллион! И это с учетом прироста за 33 года. Теперь отнимем прирост за 33 года от 2 миллионов 750 тысяч. И получится, что в годину Смертного Голода умер, как минимум, каждый второй казах… Такого процента смертности от комиссарских продразверсток не знали ни Украина, ни Поволжье. В это невозможно поверить — каждый второй. Как минимум.

За это же время, с 1926 года по 1959 год, таджиков и узбеков стало больше в полтора раза. Казахов же — почти в полтора раза меньше. А ведь казахи такие же традиционно многодетные, как узбеки и таджики. (Я, к примеру, шестой ребенок в семье, считая выживших.) Но узбеки и таджики — земледельческие народы! Им было чуть легче.

А на языке советской истории и советских историков Голодомор на Украине, в Поволжье, в Центральной России и Казахстане назывался: «Коллективизация… Великий перелом… Индустриализация народного хозяйства… Социализм к 1934 году в основном построен…»

Теперь-то я уверен, что мы имели утаенные ценности из богатств деда Баймагамбета. Иначе бы никто из семьи, выброшенной на улицу, не выжил в те годы, когда грамм хлеба равнялся грамму золота. И получается, что мои родители выжили, потому что золотом откупились от общей участи. И дали жизнь моим братьям, мне. Правда, три старшие сестры мои в те годы умерли во младенчестве, да прадеда по материнской линии расстреляли, да деда по материнской линии уничтожили в сталинских лагерях, но это уже немного другая история.

Придумать такое я бы не решился. А вернее всего — не смог бы. Я гулял по парку в нашем районе Свиблово с симпатичным мужчиной моего возраста. Совершенно мне незнакомым. Наши собачки рядом гуляют — и мы тоже рядом. Обычное дело. Тихое, благостное утро, и разговор наш тихий, благостный. Хотя говорили о политике, о прошлом, о будущем.

— А если на этой волне общего недовольства к власти снова придут коммунисты? — спрашивал он. — И что тогда будет?

— Как бы сажать не начали…

— А что, разве сажали? — спросил он.

— Как это так? — не понял я.

— Да никого они не сажали, это все разговоры непонятно откуда! — уверенно сказал он.

— А вы деда своего помните? — вдруг спросил я.

— Нет, мама говорила, что последнее письмо от него получила из Нагаевской бухты в 42-м году…

(Нагаева бухта в страшной памяти миллионов и миллионов. Сюда шли с Большой земли пароходы с заключенными, здесь начиналась для них Колыма.)

— А бабушку? — спросил я.

— Тоже нет. Она умерла в ссылке, в Акмолинске.

(Под Акмолинском, ныне город Астана, столица Казахстана, был АЛЖИР — Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины.)

Разговор наш проходил без всякого политического, мировоззренческого накала. Тихий, спокойный, можно сказать — благостный.

— Ну вот, а вы говорите, что не сажали, — как бы пожурил его я, мягко, но с некоторым удивлением в голосе.

— А я как-то не думал… — тоже удивился мой собеседник.

Вот и скажите: можно ли такое придумать. Это, конечно, страшно: знать — и не думать. Но он хотя бы знал на страшном опыте своей семьи. Когда-нибудь, глядишь, и подумал бы. А сколько таких, которые вообще и почти ничего не знают?

Осмелюсь утверждать, что народ почти и не знает о преступлениях Ленина-Сталина и всей их системы. Когда в Юхнове или Ялуторовске бабушке с портретом Ленина рассказываешь, что коммунисты расстреливали священников именно в рот (смертельная пародия на причастие!), она ужасается и не верит: «Не может быть…» Не знает.