Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С ним вместе сойдешь ты в дремучую яму, в которой когда-то нашли свой приют твои настрадавшиеся предшественники. Настал и твой черед отстоять себе закуток. В нем ты укроешь от праздных глаз все то, что когда-то было тобою, и рядом с износившейся тканью своей оболочки припрячешь все то, что так и осталось ненужным миру.
Кто знает, возможно, вот эти отброшенные и невостребованные странички и станут однажды необходимы пришельцам из будущих времен, сегодня неразличимых взглядом. Никто не знает своей судьбы, ни той, что прячется за холмом, ни той, которую еще нужно задумать, родить и отправить в путь.
12
Когда передо мной возникают полки читален и библиотек, заставленных жмущимися друг к дружке томами когда-то изданных книг, мне кажется, что до меня доносится их сдавленный шепот, их тихий крик, то ли оборванный, то ли задушенный, горькая выстраданная мольба: снимите нас с полок, прочтите, узнайте, что выведено на желтых страницах. Это не станет потерянным временем, мы вам поможем, мы пригодимся, огонь не погас, и мы способны согреть. Снимите! Мы устали немотствовать, нам есть что отдать и чем поделиться.
Но все эти вспышки тревожной души, эти конвульсии разума, скорее всего не дождутся ответа, не встретят собрата, который их прочтет и оценит. И это угрюмое кладбище книг, эта задумчивая скудельница стольких несбывшихся ожиданий так и останется ждать бог весть кого, бог весть чего…
13
Счастливое долголетие – либо одно, либо другое.
Какая большая беда – опоздать со смертью.
Унизительный ужас последних дней.
14
В Пушкине бесконечно трогает его хозяйское отношение ко всей литературе России. Ему так важно ее отладить, свести воедино все ее ветви, дать ей направление.
15
Тот мир, в котором мы пребываем, – это место наших скорбей, а мы уверены, что появились на свет, чтоб приобщиться к его сиянию. В этом фатальном несовпадении и кроется причина страданий.
Кто это знал? Кто прошел сквозь морок? Может быть Рильке, родная душа. Лишь он был способен на это признание: «один, один и все же, и все же недостаточно одинок».
Прав ли был Рильке в своем столь жгучем, столь властном желании одиночества? Мне кажется все же, что есть мгновения, когда, как влага в жаркой пустыне, важно подставленное плечо. Ты чувствуешь это касание друга – и сердце взмывает от счастья близости, от благодарности и любви.
И все же какое счастье, что среди нас, в этой удушливой тесной клетке парила, как радуга в синем небе, эта таинственная звезда.
Один, один, и все же, и все же еще недостаточно одинок…
16
Мое путешествие завершено. Решительно ничего не связывает четырехлетнего младенца, ринувшегося к столу прикрепить первую сердечную дрожь к бумажному листу, с изнемогающим стариком, занятым этой странной охотой. А между тем это тот же мальчик, не знающий, что он сделал свой выбор. Минуло девять десятилетий с того непостижимого дня. Как миг один пронеслась моя долгая, мучительная, счастливая жизнь. Я занимался любимым делом. Мое одиночество за столом было счастливым, сулившим находки и увлекательные открытия. Я не испытывал острой потребности ни в новых лицах, ни в новых истинах. Старых раздумий было с избытком. Надежда однажды извлечь на поверхность несколько истинно важных строчек меня ни разу не покидала. Это ожидание встречи с тайной, с догадкой, с рождением мысли сулило мне счастливую гавань. И значит – предстоит новый день, который сулит мне новые радости. Всегда сопровождала надежда: однажды я сделаю что-то путное.
«Пробьемся!» – какое юное слово. В нем столько мальчишеского огня. Пробьемся – чего бы это ни стоило. Всему вопреки, несмотря ни на что.
Пока мое перышко мне послушно, пока оно еще может вывести несколько точных и четких слов, не все еще окончено и потеряно. И сердце мое благодарно пульсирует, и вновь я твержу себе: досказать!
17
Смерть продолжает со мной вести странную, жестокую игру. Она сохраняет во мне сознание, дает мне способность слышать шорохи, шелесты, звуки жизни, которая длится вокруг меня. Она продолжает мне подсказывать необходимые слова, в бессонной охоте за которыми прошла днем за днем вся моя жизнь. И, в общем, если судить непредвзято, это была хорошая жизнь.
18
В сущности, формула счастья проста: мне еще нет тридцати лет. Вешнее утро, сажусь за стол и придвигаю к себе поближе стопку еще чистой бумаги. Теперь начинается священнодействие: надо извлекать из своих тайников то, что так долго и так старательно прятал от любопытных глаз. Не нужно спешить, но нельзя и мешкать – необходимо добыть единственное, ничем не заменимое слово. Тогда и настанет минута истины.
Само собой, легче сказать, чем сделать. Это единственное слово не падает с дерева, словно яблочко. Приходится крепко и основательно задуматься, прежде чем сделать выбор.
Однако и это еще не все. Слово, которое предпочел, нужно тщательно рассмотреть, распробовать на вкус и на ощупь. Лишь после этого приколотить к тому, что было найдено прежде, и уравнять его с остальными.
Теперь продолжим путешествие.
С героями надо пожить подольше. Сродниться с ними, поверить, что люди, возникшие однажды в сознании, не выдуманные тобой фантомы, не глина, из которой ты вправе лепить приглянувшиеся фигурки – отныне это живые люди и полноправные собеседники. Они способны не подчиняться, противоречить, больше того, отстаивать независимость и жить отдельной, нерукотворной, никому не подвластной жизнью.
Есть авторы, которых такая строптивость бесит. Но есть и те, которых она приводит в восторг и только укрепляет в сознании своей правоты и точности выбора.
19
Еще два слова о графоманах. Чем больше живу, тем меньше хочется вкладывать в это слово обидный смысл. И столь же обидное сочувствие. Эти трудолюбивые люди и создают литературу. Они ее делают процессом, единым потоком, вечным движением. Естественно стремление автора стать восходителем, добраться однажды до Джомолунгмы, но это удается немногим. Эти счастливчики наперечет. Их имена общеизвестны. И только им дано испытать, как безысходны эти вершины. Но нет охотников ни разделить это запоздалое знание, ни ощутить, как пахнет победа. Удел триумфатора – одиночество. Не оставляющее надежд.
С такими писателями и связывают свои надежды и ожидания. Они и делают литературу не только эстетической радостью, не только исповедью, но и проповедью, однако, не утратившей музыки. Такое, естественно, можно встретить только на верхних этажах словесности,
