— Что может быть хуже?

— Смерть многих невинных.

— Неужели мой отец…

— Нет. Их убил бы я. В припадке безумия.

— Безумия?! Но Гера…

— Гера ни при чем.

Алкид чувствовал, что его несет, что он не сможет остановиться, пока не разделит с кем-нибудь тяжкий груз, лежащий на душе…

И он замолчал лишь тогда, когда рассказал стоящему перед ним человеку все.

— Вот, значит, как, — пробормотал ойхаллиец, и выжатого как тряпка Алкида передернуло от этого надтреснутого голоса. — Да, сейчас я понимаю, что имел в виду мой отец, когда в разговоре с Авгием обронил фразу: «Геракл — это неудавшаяся попытка. Теперь мы знаем, какими должны быть Гиганты: неуязвимые для богов и бессильные против нас». Извини, Алкид, но для Одержимых и Павших ты и впрямь «неудавшаяся попытка»; возможно, что и для Олимпийцев — тоже. Поэтому я и пришел к тебе — просить, чтобы ты остановил их.

— Кого — «их», учитель? Салмонеевых братьев? Павших? Олимпийцев? Кого?!

— Нет. Останови Гигантов. Наших… наших детей.

— Ваших детей?! — Алкид решил, что ослышался.

— Наших детей, — тихо повторил ойхаллиец, подняв на Алкида слезящиеся глаза, полные нечеловеческого страдания. — Моих, Авгиевой сестры Молионы, Нестора, сына Нелея Пилосского, Подарга, сына Лаомедонта, Филея Авгиада и других… А также, — Ифит сглотнул, и острый кадык судорожно дернулся, словно кусок застрявшего в горле яблока, — а также сестер Горгон, Сфено и Эвриалы,[53]убитого тобой Трехтелого Гериона, его отца Хрисаора Золотой Лук и прочих потомков Павших и древних титанов, о которых люди предпочли забыть.

— Вы, — изумление мешало Алкиду говорить, — вы… решились?!

— А кто нас спрашивал?! — хрипло выкрикнул Ифит. — Никто… не спрашивал… никто! Наши отцы просто втолкнули нас в Дромосы («Ты знаешь, что это такое?» — «Знаю», — кивнул Алкид) и захлопнули дверь за нашими спинами! А сами мы не умели их открывать… да и сейчас не очень-то умеем. Вот так, Геракл, глупые дети хитроумных отцов оказались на Флегрейских полях…

— А… те? Горгоны, Герион… другие? Их что, тоже втолкнули?!

— Нет. Их убедили. Убедили в необходимости продолжения рода, в необходимости притока свежей крови, как это делают Олимпийцы. Ведь их дети друг от друга рождались чудовищами, с сознанием и повадками Зверя: запугать до смерти какую-нибудь Лерну или Немею, добиться человеческих жертвоприношений и осесть в смрадном логове, пока не придет…

— Какой-нибудь Мусорщик, — жестко закончил Алкид без боли или иронии; просто подводя черту.

— Какой-нибудь Геракл, — отрезал Ифит, и что-то в его голосе, в отвердевшем лице, в холодном прищуре напомнило о былом. — Потому что боги выжидают, Геракл приходит сам, Зверь охотится или спит, а мы, сыновья и младшие родичи Одержимых… о небо, нас просто использовали! Как племенной скот, тупую, бездушную скотину, годную лишь на одно — размножаться!

Воспрянувший ветер комкал сказанное Ифитом в горсти, рвал в клочья и обрывками швырял в Алкида.

— Страшно… поначалу это было страшно. Многие не выдерживали; четыре женщины умерли родами. Молиона повредилась рассудком, родив от Трехтелого двух сросшихся идиотов, чуть не разорвавших ей чрево, — но детей не отдала, кричала, кусалась… сейчас они в Элиде, у Авгия. Полиба-лаконца милашка Сфено просто разорвала, не удержавшись в миг оргазма! Мне повезло: Попрыгунья, ее сестра, оказалась сдержанней… Позже к нам прислали еще людей, в том числе и мою сестру Иолу. Я пытался…

— Иолу?!

— Да. Но отец почти сразу забрал ее, сообразив, что она не вынесет… впрочем, того, что Иола успела увидеть, ей хватило — с тех пор она перестала разговаривать и испытывать боль.

Алкид вспомнил Иолу-невесту: леопарды, кровь, крик — и сгусток ледяного, нечеловеческого равнодушия на носилках.

— Четыре года, — почти беззвучно бормотал Ифит, — четыре с лишним… человек — странное существо! Он способен привыкнуть ко всему, привыкнуть, притерпеться… нас даже начало тянуть друг к другу, возникли какие-то болезненные привязанности… мы даже ревновали! Я думал, что начинаю понимать их, потомков титанов, не ставших чудовищами, но и переставших быть чудом!.. так, эхо, отзвук былого величия. Они одиноки, Алкид, безмерно, невероятно одиноки на забывшей их Гее. «Лучше уж Тартар», — сказала однажды мне Сфено. И была права. Уйдя от мира живой жизни и не превратившись в беспамятные тени, они живут как в полусне, отгородившись в своих замкнутых мирках от всего, погрузившись в иллюзии и воспоминания… Встреча с нами была для них не меньшим потрясением, чем для нас — с ними; вот почему позднее Герион предпочел погибнуть, но не пустить тебя к одному из Флегрейских Дромосов.

— Что ж он мне сразу-то не сказал?! — растерянно пожал плечами Алкид.

— Сказал? Тебе?! Для них Геракл — кровавый призрак, ужас бессонных ночей, убийца-герой, живая молния Зевса! А на Флеграх к тому времени дети не только рождались, но и выживали! Необычные, в чем-то ущербные — но дети! Наши дети! — хотя их почти сразу отбирали Одержимые, воспитывая отдельно…

Кажется, ойхаллиец плакал.

Вдруг он качнулся к Алкиду и обеими руками вцепился в фарос собеседника, сломав серебряную фибулу в виде эмалевой бабочки.

— Они убили их! — истерически выкрикнул Ифит, брызжа слюной. — Убили! Они принесли их в жертву! Они…

— В жертву? Кто — они?! Кого — их?! — холодея, прошептал Алкид, незаметно стараясь отвести возбужденного ойхаллийца от края стены.

Ответа он не услышал.

Лишь странные слова неожиданно возникли в сознании: «Я, Аполлон-Тюрайос…» — и над Тиринфом запахло плесенью.

— Прими гостя, мудрый Автолик, — негромко произнес Иолай, стоя на пороге мегарона, куда его проводил молчаливый крепыш-слуга, и ничего не видя после яркого солнечного света.

— А почему ты не говоришь мне «радуйся», друг мой Амфитрион? — донесся от холодного очага насмешливый старческий голос. — Или ты полагаешь, что я слишком дряхл, чтобы радоваться?

Глаза мало-помалу привыкли к сумраку, и Иолаю наконец-то удалось разглядеть ложе больного, рядом с которым на крепком буковом табурете сидел… Гермий.

— Он знает, — негромко бросил юноша-бог. — Я ему рассказал. Как раз перед твоим приходом.

И Иолай понял, что Автолик умирает.

Дело было даже не в том, что старый друг уже давно перевалил через шестидесятилетний рубеж, что голова его облысела, лицо исполосовали морщины, а и без того грузное тело бывшего борца стало откровенно жирным и неподъемным.

Дело было не в этом.