Затем пришла миссис Кенар с бутылкой виски и двумя гранеными бокалами; ее предложение так подходило угрюмому, стылому вечеру, что я улыбнулась и охотно его приняла.

Мы чокнулись бокалами через стол.

— Моя мать едва не осталась старой девой. — Миссис Кенар сжала губы, наслаждаясь теплом виски. — Как вам это нравится? Я могла бы никогда не родиться.

Она прижала ладонь ко лбу; quelle horreur![53]— читалось в ее жесте.

Я улыбнулась.

— Дело в том, что у нее был брат, любимый старший брат. Судя по тому, как она отзывалась о нем, он был для нее светом в окошке. Их отец умер молодым, и Майкл — так звали брата — занял его место. Он был настоящим кормильцем и опорой; даже мальчиком работал после школы и по выходным, мыл окна за два пенса. Отдавал монеты матери, чтобы она вела дом. К тому же он был красавчиком… Погодите! У меня же есть фотография.

Она бросилась к огню и провела пальцами по многочисленным рамкам, загромождавшим каминную полку, прежде чем выудить небольшой латунный квадратик. Она вытерла с него пыль передом твидовой юбки и передала мне. Три фигуры, застывшие в давно минувшем мгновении: молодой мужчина, красивый благодаря наследственности и Богу, пожилая женщина с одной стороны от него, хорошенькая девочка лет тринадцати — с другой. Миссис Кенар стояла за моей спиной и пристально смотрела на снимок.

— Майкл вместе со всеми отправился на Первую мировую войну. Напоследок он наказал сестре, которая провожала его на вокзале, остаться дома с их матерью, если с ним что-нибудь случится. — Миссис Кенар забрала фотографию и снова села, поправив очки, чтобы еще раз взглянуть на снимок. — Что она могла ответить? Она пообещала исполнить его просьбу. Она была совсем юной… и вряд ли понимала, к чему это приведет. Люди ни о чем таком не думали. В начале Первой мировой, по крайней мере. Тогда они еще не знали.

Она отогнула картонную подпорку фотографии и поставила ее на стол рядом с бокалом.

Я потягивала виски и ждала; наконец она вздохнула, посмотрела мне в глаза, внезапно подняла раскрытую ладонь, как будто подкинула невидимые конфетти, и продолжила:

— Ладно. Все это стало историей. Его убили, и моя бедная мама посвятила жизнь исполнению его воли. Сомневаюсь, что я была бы столь же покорна, однако в те времена люди были другими. Они были связаны словом. Если честно, бабка была настоящей старой каргой, но мама обеспечивала их обеих, отказалась от надежд выйти замуж и завести детей, смирилась со своей участью.

Шквал тяжелых капель дождя ударил в соседнее окно, и я поежилась в своем кардигане.

— И все же вы родились.

— Я родилась.

— Что же случилось?

— Бабушка умерла, — сухо кивнула миссис Кенар, — сгорела как свечка в июне тридцать девятого. Она давно уже болела, что-то с печенью, ее смерть не стала сюрпризом. Скорее облегчением, как мне кажется, хотя мама из великодушия никогда этого не говорила. К тому времени, как войне исполнилось девять месяцев, моя мама была замужем и ожидала меня.

— Головокружительный роман.

— Головокружительный? — Миссис Кенар задумчиво поджала губы. — Возможно, по современным меркам. Но не тогда, во время войны. Вообще-то насчет романа я тоже не слишком уверена. Я всегда подозревала, что мама приняла практичное решение. Она никогда этого не признавала, так откровенно, по крайней мере, но разве дети этого не чувствуют? Пусть все мы и предпочитаем считать себя плодом безумной любви.

Она улыбнулась как-то неуверенно, словно оценивала меня, прикидывала, можно ли мне доверять.

— Что-то случилось? — Я подалась ближе. — Что-то внушило вам подобные мысли?

Миссис Кенар допила виски и повертела бокал на столе, оставляя мокрые круги. Она нахмурилась, глядя на бутылку, как если бы вела безмолвный спор; не представляю, выиграла она или проиграла, но сняла крышку и налила нам еще.

— Я кое-что нашла, — сообщила она. — Несколько лет назад. Когда мама умерла и я разбиралась с наследством.

Виски жарко гудело в горле.

— Что именно?

— Любовные письма.

— О…

— Не от моего отца.

— О!

— Они лежали в жестянке на дне одного из ящиков ее туалетного столика. Я обнаружила их по чистой случайности. Только когда пришел торговец антиквариатом, чтобы посмотреть кое-что из мебели. Я показывала ему мебель, а ящик застрял, я дернула его слишком сильно, и жестянка покатилась по полу.

— Вы прочли их?

— Позже открыла жестянку. Ужасно, конечно. — Миссис Кенар покраснела и принялась разглаживать волосы у висков, словно прячась за сложенными лодочкой ладонями. — Просто не удержалась. Когда я поняла, что именно читаю, ну разве я могла остановиться? Они были такими милыми, понимаете? Искренними. Лаконичными, но едва ли не более выразительными благодаря своей краткости. И в них было что-то еще, какая-то атмосфера печали. Все они были написаны до того, как мама вышла за папу — она была не из тех, кто гуляет после свадьбы. Нет, это был роман из прошлого, когда ее собственная мать была еще жива, когда у нее не было ни малейшего шанса выйти замуж или переехать.

— Вам известно, кто это был? Кто написал письма?

Миссис Кенар оставила волосы в покое и прижала ладони к столу. Тишина угнетала, и когда она наклонилась ко мне, я невольно качнулась навстречу.

— Мне не следовало бы это обсуждать, — прошептала она. — Не хочу сплетничать.

— Ну конечно.

Она помолчала, и ее губы взволнованно дернулись; она украдкой оглянулась через одно плечо, затем через другое.

— На сто процентов не уверена; они не были подписаны полным именем, только одним инициалом. — Она посмотрела мне в глаза, моргнула и улыбнулась, почти лукаво. — Буквой R.

— Буквой R, — эхом отозвалась я на подчеркнутую ей букву, на мгновение задумалась, покусывая внутреннюю сторону щеки, и ахнула. — Неужели вы считаете?..

Но почему нет? Она подозревала, что «R» означает «Раймонд Блайт». Король замка и его давняя экономка — почти клише, а клише возникают вследствие того, что повторяются вновь и вновь.

— Это объяснило бы секретность писем, невозможность открыто объявить об их отношениях.

— Это объяснило бы кое-что еще. — Миссис Кенар была явно поражена неожиданной догадкой. — Старшая сестра, Персефона, особенно холодна ко мне. Я ничего такого не сделала и все же всегда чувствовала это. Однажды, когда я была маленькой, она поймала меня у пруда, у круглого пруда с качелями. И… так на меня уставилась, будто перед ней привидение. Я даже на мгновение испугалась, что она задушит меня, прямо здесь и сейчас. Но с тех пор, как мне стало известно о мамином романе, о том, что он мог быть с мистером Блайтом… ну, мне пришло в голову, что Перси могла знать правду, выведать кое-что и затаить обиду. В те времена классы еще не отменили. А Перси Блайт — консервативный человек, правила и традиции для нее очень много значат.