Да и беззаботная поза при ближайшем рассмотрении оказывается отнюдь не беззаботной. А выжидающе-настороженной. И даже выставленная чуть вперед рукоять метлы, ловко перехваченная двумя руками, в мгновение ока может превратиться в орудие защиты.

– Живой… кажется, – с усилием размыкая сведенные холодом челюсти, выплевываю я слова, не чувствуя уверенности в сказанном. Цепенящий сон никуда не ушел. Притаился с обратной стороны глаз, налип, отчего глазные яблоки шероховаты и неповоротливы.

Голос пропал, получается только шепот. Но дворник ощутимо расслабляется, откидывается назад, опираясь на свою метлу, и облегченно говорит:

– Вот и славно. Хоть на этот раз не придется труповозку вызывать. А то замучился уже сопроводительные бумаги писать…

Внутри меня намерз ледяной контур, который отказывается разрушаться. Чтобы принять вертикальное положение, приходится буквально ломать себя, ожидая услышать отвратительный хруст. С жестяным скрежетом в сторону отползает негнущийся покров, в который я был завернут. Под разводами еще не оттаявшего инея проступают очертания вытканных героев давней битвы.

Где это я? Деревья, дорожки, зеркальные, тронутые ледком лужи, сметенная в аккуратные кучи опавшая листва, скамейки. Немногочисленные прохожие поодаль скользят беззвучно мимо, равнодушные и холодные, как рыбы на дне пруда.

Дворник смотрит на меня со смесью брезгливости и сочувствия:

– Эк тебя… Худо?

– Не то слово, – пробормотал я, пытаясь высвободить из гобеленового саркофага ноги. Ткань застыла как панцирь, только что не дребезжит.

– Лишку, что ли, перебрал? – спросил дворник снисходительно. – Или ты из этих… что дурь колют? – И сам же усомнился: – Да нет, непохож… Ты, в общем, вставай давай и иди себе, коли не замерз. А то пацаны у нас тут шустрые. Ночью побоялись, так среди бела дня мигом оберут. Даром что не покойник…

Мы одновременно посмотрели влево, где в разросшемся кустарнике красноцвета маячили силуэты двоих мальчишек, сторожко наблюдавших за происходящим. Листва почти облетела, и различить их было несложно. Тот, что повыше, наверняка говорил дискантом. Белобрысый, толстощекий, из широкого ворота синей куртки торчит длинная шея. Одуванчик.

На мгновение ясно представилось, как пацан лежит здесь же, на дорожке, вялый, апатичный, с немигающим, безучастным взором. Выпитый до дна. Пустой сосуд…

Я отвел глаза и встретился взглядом с дворником. Бутылочного оттенка глаза снова резали как стекло.

– Ты это… Зубы покажи! – внезапно потребовал собеседник.

– Чего? – изумился я.

– Покажи свои зубы, или я вызываю участок. У нас там маг штатный приписан.

– Какой еще… – начал было я, но решил, что проще оскалиться, чем действительно общаться со штатным магом. Кто его знает, что за маги и с какой целью они приписаны к дворницким участкам.

– Извини, парень. – Дворник наконец слегка смущенно потер затылок. – Показалось.

– Что показалось?

– Ну… место, сам понимаешь, нечистое. Мало ли что.

– Почему нечистое? – без особого интереса осведомился я.

– Так мрут люди один за другим на этих скамейках, бес их забери. Вот уже который раз говорю начальству, чтобы сняли все да проверили. Что ни неделя, то бомж наутро лежит, то старушка какая, то наркоман, а то и девушку тут нашли…

– Каждый раз на одной и той же скамейке?

– Нет, на разных. Но говорят, она одна и та же, только перемещается. Пацаны ее «смертной лавкой» обозвали. Ты не местный, видно?

– Нет.

– Наши-то все знают. Одни говорят, вроде скамья эта как ловушка. Присел человек и оцепенел. А дальше тварь, что соорудила ее, придет и прикончит ночью. А другие считают, что сама скамья проклята и пьет жизнь из сидящих на ней.

Я наморщил лоб, озирая приютившую меня скамейку. Мебель как мебель. Выкрашена серебристой, облупившейся краской. Прямо над ней раскинул ветви клен, сейчас уже почти облетевший. И соседние скамейки отзывались тупым ощущением мертвого железа и дерева. Ни малейшего признака магической активности.

– А девушка отчего умерла?

– В морге потом сказали, таблеток наглоталась… Может, и так. Только умерла-то она все равно здесь…

Под взглядами равнодушных прохожих, которые шли мимо по своим делам, не обращая внимания, как погибает на скамейке девушка. Или замерзает бомж. Или старик от сердечного приступа… Зачем тут волшба и скамейки-оборотни? Достаточно простого человеческого безразличия.

– Там, в конце аллеи, кафе есть, – сообщил напоследок дворник, глядя, как я, болезненно кривясь, пытаюсь свернуть промерзший гобелен в рулон. – Кофе дают и еще чего покрепче…

Лишь когда он отошел, я спохватился, что забыл спросить, где именно нахожусь и который час. Но если со временем суток еще кое-как можно разобраться (судя по солнцу и прохожим – примерно середина дня), то с местонахождением было сложнее. Последнее, что я помню со вчерашней (вчерашней ли?) ночи, так это смутное месиво городских огней, надвигающееся навстречу. Неприятно быстро надвигающееся, потому что потерявший управление и ошалевший самолет несся по стремительной синусоиде и готовился рухнуть на землю. А дальше… Что было дальше? Кажется, потом я еще куда-то брел, волоча за собой гобелен, как дракон перебитые крылья (тяжело, бесполезно, но не оставишь), а затем…

Не помню. Как здесь оказался, почему не замерз за ночь в мокрой одежде и откуда… Я ошеломленно уставился на незнакомую куртку, в которую был облачен. Недоверчиво потрогал теплую подстежку, еще хранившую клочья распавшегося обогревающего заклятия… Заклятие, если судить по почерку, мое. Откуда я взял на него силы? Не помню… После битвы титанов я был выжат досуха… Но, допустим, что что-то сохранилось. Однако куртка-то настоящая… И рана в плече залечена. Кое-как, но залечена, только на свитере все еще сохранился разрез, испачканный кровью.

Я потер ноющие виски. Соображалось плохо. Вспоминалось еще хуже.

Ведь все равно замерз. Если не насмерть, то где-то близко к этому. Выстыл изнутри, как распахнутый настежь дом зимней ночью. И если не предпринять срочные меры, то можно остаться на этой скамейке подтверждением городской легенды.

Кое-как упаковав гобелен (спасибо, друг, ты здорово выручил меня вчера), я двинулся в указанном дворником направлении.

Серьезная девушка за стойкой несколько секунд пристально изучала меня, не решаясь взять деньги, но затем все-таки выставила чашку с кофе. В крошечном зале кафе-фонарика все равно никого, кроме меня, не было, так что клиентов я ей не распугаю.

Мельком увидев свое отражение, размноженное в зеркалах, развешанных в простенках, я подивился человеколюбию и мужеству этой девушки. Зрелище было то еще. Мутный взгляд. Опухшая, перекошенная, со ссадинами и синяками физиономия. Изжеванная одежда. В охапке темный ворох грязного, наспех свернутого полотнища.