Экран почернел на миг, и на нем появилось другое изображение: намек, что прошло какое-то время; кажется, киношники называют этот прием «вытеснение шторкой». Музыка заговорила о том, что изменились обстоятельства, пришло ненастье, наступила осень. Я опять увидел майора, который спускался по ступенькам своего крыльца. Лицо его посуровело, и понятно почему: к нему бежала кучка уличных мальчишек с криками: «Красная жопа! Красножопый тори!» Когда шайка пробегала мимо, один мальчишка обернулся и швырнул в майора ком грязи, оставив пятно на спине красного мундира. Девочка в окне скрылась, явно испуганная. Майор, не дрогнув, двинулся дальше, и на этот раз в его поступи было что-то от военного марша.

Сцена опять сменилась, и я оказался в доме майора, за семейным ужином. Ужин хороший, и подают его две чернокожие служанки, но они не рабыни, а что-то вроде временно крепостных. Девочка, средняя из трех детей, с некоторой робостью спрашивает отца, что означает ругательство, слышанное утром. «Совершенно ничего, милая. Оно не имеет смысла. Мальчишки, оборванцы из трущоб, наслушались глупостей от смутьянов. Дочь солдата должна понимать, что всякие жулики не любят ее отца: они боятся закона и армии. Солдат не должен обращать внимания на всякий сброд. Попадись они мне еще раз, пускай берегутся моей уставной трости».

Потом, уже в кровати с четырьмя красивыми резными столбиками, майор говорит с женой; под ее нажимом он сознаётся, что, может быть, ком грязи значит все же нечто большее, чем майор сказал дочери. Майор как англичанин и военный непоколебимо уверен в завтрашнем дне. Разве он не офицер одного из семнадцати полков, которые Британия держит в своих американских колониях для защиты от французов, испанцев, пиратов и контрабандистов? Не говоря уже об индейцах. Разве армия не усмирила всех этих негодяев? Если он еще раз встретит тех уличных мальчишек, уж он им пыль-то из курток повыбьет.

Миссис Гейдж в этом не очень уверена. Она не англичанка. До того как встретила и всем сердцем полюбила майора, она звалась Анна Вермёлен. Кровь голландских поселенцев, давно обосновавшихся в Нью-Йорке, порой слегка холодеет у Анны в жилах от сплетен голландских кумушек за утренним кофе: они знают такие вещи, которых британцы вроде бы не слышат или, во всяком случае, не слушают. На первом этаже дома, в гостиной, висит прекрасная гравюра – портрет короля Георга III в блистательном мундире, властного и решительного. Дети почитают этот портрет почти как святую икону. Но Анна знает от своих небританских подружек: по слухам, королю не нравится, что творят его министры в американских колониях; в Лондоне, и даже в парламенте, есть солидная проамериканская фракция, она добивается, чтобы жалобы колоний были услышаны.

Конечно, многие из жалоб – ерунда на постном масле (Анна подцепила это солдатское выражение у мужа и щеголяет им, чтобы показать свою приобретенную английскость), их раздувают негодяи вроде знаменитого контрабандиста Джона Хэнкока и пройдохи-законника Сэма Адамса. Но есть и обоснованные жалобы, от которых не так легко отмахнуться.

В нью-йоркских кругах, где вращается чета Гейдж, почти не говорят в открытую об этих жалобах и обидах. Но как-то в воскресенье достопочтенный Кифа Уиллоуби заговаривает о них с амвона церкви Святой Троицы – самой значительной из английских церквей Нью-Йорка. У Гейджей собственная скамья в этой церкви, и воскресным утром, когда они шествуют в храм, есть на что посмотреть: впереди идут двое старших детей, Роджер и Элизабет, стараясь двигаться так, как их учили на уроках танцев: с прямой спиной, но непринужденно, слегка выворачивая ступни наружу. Затем – майор и его красавица-жена, эффектная пара; их осанка вызывает восхищение у понимающих людей. Далее следуют две чернокожие служанки, Эммелина и Хлоя; у Хлои на руках трехлетняя малютка Ханна, закутанная в красивую турецкую шаль. Процессию замыкает лакей, привратник и работник на все руки Джеймс в добротной коричневой шинели (ранее принадлежавшей майору), который несет все молитвенники. Достигнув паперти храма Святой Троицы, семья приветствует знакомых вполголоса, как подобает дню Господню, и проходит к собственной скамье; скамья закрыта с боков, вроде ящика, обеспечивая приватность: тех, кто в ней сидит, отчетливо видит только священник с амвона. Таких ящиков в церкви много, и она получает за них солидный годовой доход. Те прихожане, что победнее, сидят подальше от алтаря, на бесплатных местах. Эта церковь – всецело респектабельная, всецело английская, всецело пропитанная духом тори; службы в ней пресные, а музыка – прекрасная. Однако сегодняшнюю проповедь можно назвать какой угодно, но не пресной. Она основана на цитате из Послания Иуды, стих шестнадцатый: «Это ропотники, ничем не довольные, поступающие по своим похотям; уста их произносят надутые слова; они оказывают лицеприятие для корысти». Достопочтенный Кифа Уиллоуби не стесняется указать на современные примеры подобных пороков: таковы бостонцы, почти все до единого. Бостон – надменный город. Его жители претендуют на благородство, но дела их коварны. Среди бостонцев есть известные контрабандисты, защищенные своим богатством; и законники, извращающие закон к своей выгоде. Это нечистоплотные прожектеры, которые ненавидят статус колоний и злословят власти предержащие. Они подбивают законопослушных граждан-колонистов против короля и королевских податей. Да, против королевских податей, хотя неоднократно разъяснялось, что этот налог лишь покрывает расходы, связанные с защитой колоний от многочисленных врагов. «А сии злословят то, чего не знают» – точнее, притворяются, что не знают, – «что же по природе, как бессловесные животные», то есть движимые похотями своих черных и алчных сердец, – «знают, тем растлевают себя», – а также тех, чье невежество предрасполагает к подобному растлению. Как проповедник достопочтенный Кифа Уиллоуби несет тяжкий груз учености, который порой ложится и на плечи его прихожан: ему случалось вещать в течение долгих двух часов (согласно песочным часам, стоящим у него на амвоне), разъясняя какую-нибудь малопонятную тонкость церковных доктрин. Однако сегодня он краток и пылок, и его паства обратилась в слух. Неужто мистер Уиллоуби в самом деле говорит о вещах, которых не до́лжно упоминать с амвона, пока они относятся к царству передаваемых шепотом слухов и сплетен? И впрямь. Неужели Церковь вмешивается в политику? Допустимо ли это?

Но мистер Уиллоуби недвусмысленно дает понять, что собирается говорить именно о революционном брожении умов, которого боятся все, но которое до сих пор не проявлялось в Нью-Йорке открыто. Он делает глубокий возмущенный вдох и принимается ораторствовать.

Что же лежит за этим ропотом, уже переходящим в гул? Мятеж? Разумеется. Но у мятежа должна быть причина, и эта причина – не недовольство налогами и не стоимость содержания семнадцати английских полков в американских колониях. Это и не популярный лозунг «Нет – налогообложению без представительства». Это не жалованье различных колониальных губернаторов, ибо не будь их – кто станет посредником между нашими собственными избранными представителями и нашим королем в Лондоне? Ропотники и жалобщики разглагольствуют об этих делах вздорно и дерзко, но подлинная причина спрятана глубже.

Она кроется в сердце человеческом, где обитает множество грехов; они могут даже ненадолго захватить власть, когда Князь Тьмы одерживает временную победу. Именно в сердце Каина обрел опору враг рода человеческого, и Каин восстал и сразил своего добродетельного брата Авеля. И не искал ли Каин себе оправданий, говоря: «Разве я сторож брату своему?» Не говорят ли эти злодеи, желающие сбить нас с пути истинного, то же самое? «Почему я должен помогать Британии в войнах с Испанией и Францией? Что мне до них? Разве не довлею я сам себе?» Возлюбленные братья и сестры, это не ропотники и жалобщики рекут сии мятежные словеса из глубин сердца своего. Это глас Каина, а через Каина вещает сам Ангел Тьмы. Это Ангел Тьмы желает, чтобы в Америке восстал брат на брата, а подданный – на короля.