Она смотрела на цветы и вдруг поняла, что непременно должна их нарисовать. Тут были и лилии, и розы, такие пышные, что чем-то напоминали ей мачеху.

Были здесь и изящные маленькие цветочки в форме колокольчиков, название которых было ей неизвестно, отличавшиеся фантастической легкостью.

Темпера открыла коробку с красками и взялась за кисть. Ей бы хотелось иметь мольберт, но приходилось держать холст на коленях.

Она начала писать.

Начала она с лилий, потом добавила к ним розы, а затем и другие цветы.

Как и другие художники, писавшие цветы, она изобразила и бабочек, и пчел, и капельки росы на бархатных лепестках.

Сосредоточившись на работе, которую она так любила, стараясь воспроизвести на полотне окружавшую ее красоту, она забыла обо всем, даже о времени.

Сидя в тени, она сняла шляпу, а так как было очень тепло, она расстегнула воротничок своего сурового платья, чтобы с большей свободой отдаться работе.

Прошло, наверно, часа три, а может, и больше, когда она услышала рядом с собой голос:

— Очень хорошо.

Темпера вздрогнула и обернулась. Это было так неожиданно, что на мгновение она забыла, где находится и кто бы мог с ней говорить.

Перед ней стоял человек с непокрытой головой, в белом костюме и странным выражением на лице.

Он был очень хорош собой, и в то же время в нем было что-то, отличавшее его от всех мужчин, которых она когда-либо видела.

Темпера не смогла бы выразить, что именно.

Она смотрела на него, не в силах заговорить, чувствуя, что он как будто вернул ее на землю с высот, где ощущала себя почти в ином мире.

Они довольно долго смотрели друг на друга, пока незнакомец не сказал:

— Позвольте мне взглянуть на вашу работу, это явно что-то в манере де Хема или Босшерта.

— Я бы не осмелилась претендовать… претендовать на столь высокие сравнения, — отвечала Темпера не понимая, почему голос ей изменяет. — Это только… «как могу… но не так, как хотелось бы».

Слова эти сорвались с ее уст невольно, так как перед глазами у нее все еще стояла картина ван Эйка. Увидев удивление на лице незнакомца, Темпера вспомнила, кого она должна из себя представлять.

— Простите, — сказала она тихо, — мне, наверно, даже и не подобает здесь быть.

— Кто вы?

— Я… я камеристка леди Ротли.

— Значит, и вы моя гостья. И позвольте заметить, что я восторге, что вы пожелали написать мои цветы.

Темпера широко раскрыла глаза.

Стало быть, это герцог! Сам герцог — и она даже не догадалась!

Она встала и проговорила не совсем внятно:

— Прошу прощения у вашей светлости… но я не знала, кто вы.

— Вам и незачем было знать, — возразил герцог. — Но я признаюсь, надеясь не показаться невежливым, что у вас несколько необычный талант для камеристки.

Он взглянул на картину и взял ее из ее рук.

— Я рисую для развлечения, ваша светлость.

Темпера закрыла коробку с красками и взяла со скамейки шляпу.

— Вы, несомненно, должны продолжать, — сказал герцог. — Я приятно удивлен, что вы предпочли обессмертить мои цветы. Большинство художников приезжают сюда писать пейзажи.

— Цветы, разумеется… легче, — слегка улыбнулась Темпера.

— Подозреваю, вы предпочли их не по этой причине.

Темпера не нашла, что ответить, и, секунду помолчав, сказала:

— Я думаю, ваша светлость… мне следует вернуться… в замок. Я могу понадобиться ее милости.

— Ее милость все еще в Монте-Карло. Я вернулся раньше, потому что я не выношу игру. Если вы желаете продолжать вашу работу, торопиться некуда.

— Пожалуй, закончу в другой раз… если, конечно, приходя сюда, я не злоупотребляю добротой вашей светлости.

— Мой сад в вашем распоряжении. — Герцог сделал легкий жест рукой. — И могу я приобрести у вас эту картину, когда вы ее закончите?

— Нет!

Темпера проговорила это почти резко, так ее удивила его просьба. Он приподнял брови, как будто озадаченный ее тоном, и она поспешно добавила, заикаясь:

— Я… я очень благодарна вашей светлости за ваш щедрый порыв, но я сознаю мое несовершенство как художника… в чем вы сами могли убедиться.

Герцог улыбнулся, как будто понимая, что она пыталась сказать.

— Если вы сравните вашу работу с шедеврами моей коллекции, конечно, разница есть. Но так как вы написали это в моем саду и так как я желал бы видеть мои цветы на полотне, я был бы рад купить эту картину.

Поскольку она смотрела в сторону, он через минуту добавил несколько иным тоном:

— Быть может, вы мне ее подарите?

Темпера молчала.

— Если, конечно, вы не предназначаете для кого-то, близкого вашему сердцу?

— Нет… никого такого нет.

— Тогда я смогу ее получить? — продолжал настаивать герцог.

Темпера не могла понять, зачем ему понадобилась ее картина, но после небольшой паузы она сказала:

— Если… вашей светлости угодно.

— Буду искренне благодарен. И может быть, я могу попросить вас написать и другую часть сада?

Темпера отрицательно покачала головой.

— Нет? — удивился он. — Но почему?

В уголке ее рта образовалась ямочка, как намек на улыбку.

— Потому что у меня больше нет холстов, ваша светлость, а я… я люблю рисовать.

Он посмотрел на нее, словно сомневаясь, действительно ли она такое сказала.

— Вы хотите сказать, что вы собирались смыть вашу работу и начать снова?

— Ну да. Это то, что я всегда делаю со своими картинами, чтобы не оставлять свидетельств своего… несовершенства.

— Но так нельзя! — воскликнул герцог.

Он отдал ей картину, которую все еще держал в руках.

— Вот вам ваша работа, заканчивайте ее, а я прослежу за тем, чтобы у вас была возможность написать еще несколько, пока вы гостите у меня.

Темпера смотрела на него, не зная, что ей говорить или делать. Она не видела ничего предосудительного в том, чтобы принять несколько холстов в подарок от герцога, и в то же время была уверена, что этого разговора между ними вообще не должно было быть.

Все это никак не вязалось с той ролью, которую она на себя взяла.

— Могу сказать вам, что хотя я и являюсь меценатом и покровителем искусств и в какой-то мере авторитетом в этой области, — сказал герцог слегка насмешливым тоном, — мне никогда еще не случалось обеспечивать художников холстами.