Зайцева, Бронислава и полуобернувшийся старик полюбовались на картину вместе. Там исполинский дядя Федя, устремившийся с Буянной горы вниз, рвал на себе белую рубаху. А две дюжины мелких румяных бабёнок в цветных полушалках сдерживали неистовый его порыв – висли на руках гроздьями, болтая в синем небе ногами, и не доставали щегольскими красными сапожками оттаявшей земли.

– «Буйство Фёдора по весне»! – с гордостью огласила Зайцева название картины. – Говорят, такая же в музее где-то прибитая есть. Только там вместо баб на руках у дяди Феди хомуты висят. «Фёдор с хомутами» называется. Не помнишь, в каком музее-то, дядь Федь, ты на стенку прибитый висишь?

– В Сквык-твык-каре, вроде? Забыл я… Это что! Если б он про Халхин-Гол нарисовал! Я ведь ему про Халхин-Гол толковал, а он… Про это у нас красками и Миня-дурачок наваракает… Чугунок-то с картошкой ставить на плиту, иль погодить? – спросил старик у Зайцевой. – А то у нас, на Халхин-Голе, разведёшь, бывало, в ямке костерок, а большой – нельзя: степища!..

– Погоди, дядь Федь, – отмахнулась от него Зайцева, потому что Кеша кончил писать и сидел теперь, заносчиво отвернувшись от Фёдор Фёдорыча и нервно качая ногой.

– …Твой что ль? – спросил старик Брониславу, глянув на Кешу мимолётно и хмуро, из-под низких лохматых бровей. – Ишь. Барбос.

– Нет ещё! – улыбнулась она Фёдор Фёдорычу. – Ничей пока что. Не занятый.

Кеша по-прежнему не обращал на старика своего внимания. Только ещё выше вздёрнул подбородок и поправил кривой узел галстука.

Покашляв для солидности, Зайцева сверила написанное с паспортами. Потом в мгновение ока достала из ящика стола четырёхугольную печать, дохнула на неё – и вдавила в Кешин паспорт с недюжинной силой.

– Как?!. – вскричал потрясённый Кеша. Он привстал со стула. – А месяц думать?!!

Но строгое покашливание Зайцевой заставило его сесть снова.

– Вы сюда думать ехали – или жениться? – постучала она по столу кулаком. – Тут вам – учреждение, между прочим! До сорока лет он в городе не надумался, видите ли. Во всех удобствах в своих.

Зайцева прицелилась – и хладнокровно шлёпнула печать в паспорт Брониславы.

– Ну, жениться!.. Приехал! Жениться! По ходу жизни! – взбеленился вдруг Кеша. – Как вы могли предположить… И возмутительно! Просто возмутительно… Я что, не понимаю? Это же солидней: женатый человек и всё такое! Есть жена, дом… Это вам – не кент какой-нибудь с улицы!.. Но у меня же чистый документ был! Без штампов!.. Всего месяц. Был. Чистый…

Фёдор Фёдорыч слушал, почёсывал то одну, то другую ногу, натёртую жёстким краем неразносившегося валенка, и бормотал что-то себе под нос, неодобрительно косясь на Кешу. Впрочем, долетало временами и нечто внятное:

– Хох ты! Барбос… Фу ты, ну ты… Женишок!.. Женишок. С вершок. Выбил хреном потолок…

Кеша схватил свой паспорт со стола и принялся изучать печать как следует.

– …Жирная какая-то! – сказал он с отвращением.

– Что-о? Не нравится?! – грозно удивилась Зайцева.

– Да нет, нравится, конечно. Нравится… Только печати у вас тут… слишком жирные! – упорствовал он. – Разве можно порядочным людям такие штампы всобачивать?! Был новый паспорт, а теперь – печать, чуть не насквозь. Зарегистрировали, называется. Навылет!..

И Фёдор Фёдорыч рассудительно заметил, сидя под картиной и расправляя усы:

– То-то. У нас места строгие, тудыт-растудыт. У нас не забалуешь.

А потом повторил гораздо громче, нарочно для Брониславы:

– Ничего, дочка. У нас – не забалует! Мы ведь там, на Халхин-Голе… Воткнул, я помню, в него штык! А он – верещит, как заяц! Как заяц, верещит.

Фёдор Фёдорыч, воодушевившись снова, тут же встал во весь свой исполинский рост, мотнул под потолком косматой головой. И сначала показал, как он воткнул штык в поверженного наземь врага, с полного большого и аккуратного замаха. А потом поверещал тоненько, – «и-и-и!» – изображая японца и щурясь для сходства.

– Ой, дядь Федь, иди картошку вари, – отправила старика Зайцева, затыкая уши.

И пожаловалась Брониславе:

– Я этого японца слышать не могу! Мне от него прям каждый день в груди тошнёхонько.

Старик неохотно двинулся к двери в негнущихся своих валенках.

– Какая ты старшина выросла, Нютка, – ворчал он на ходу и косился на Зайцеву. – Хох! Тебя на передовую – ты всех супостатов, Нютка, щас построишь по ранжиру и веником угонишь до самой границы. Дай тебе волю – две возьмёшь… Ты бы лучше теперешних генералов, Нютка, поучила! А то они нынче – не рыба, не мясо, во рту мухи пасутся, тудыт-растудыт.

– Всё. Поздравляю. Особенно вас. Супруг! – сказала Зайцева Кеше, не пожав его протянутой руки.

Помедлив, он сунул паспорт в карман и вышел вслед за стариком, независимо приподняв правое плечо.

– …Не Сквык-твык-кар – Хантыйск-Мансийск! – раскатисто доносилось в приоткрывшуюся дверь из дальних глубин тёмного коридора. – А кто поворот войне сделал? Вот то-то и оно: богатыри – не вы! Тудыт-растудыт… Буянские сделали!..

И оглушительный грохот уроненной стариком печной заслонки сошёл сначала на пляшущее дребезжанье, а потом – на долгий звон, который затих, наконец, под грозный стариковский окрик:

– Куда из рук скачешь? Стоять!.. Смирно! Распрыгалась, дурында…

Зайцева всё это время с жалостью смотрела на притихшую Брониславу, сидящую по ту сторону куста, понурившись. Но едва Нюронька открыла рот для прямого и беспощадного разговора, как Бронислава встрепенулась:

– У Фёдор Фёдорыча бок-то у коровы – хорошо зажил, что ль? – вдруг озаботилась она.

– …У Вислы? Давно уж зажил, – не сразу откликнулась Зайцева и принялась убирать бумаги в шкаф. – Этот, бык-то у них, Одер, ещё в августе её рогом пропорол. Вислу… Ну, его, видишь, Хасан напугал. Кинулся, как дурак, залаял. Не на цепи был, Хасан ихний. Одер и понёс. С места да в карьер. А Висла как раз в стойле сено жевала. Ну и шарахнулась. На Одеров рог… Я так от дяди Феди слыхала. А другие говорят: Одер, вроде, Хасана лягнул, а Хасан и не виноватый на солнышке лежал. Потом уж залаял. Не знаю… Дяди Федина сношонка всё креолином мазала, рану Вислину. Чтоб мухи не наплевали.

– А я когда узнала, так я за Вислу переживала! Прямо страх, – торопливо засокрушалась Бронислава. – Ой, Нюр. Жалко её было, никаких слов нету. Корова-то – ведерница!.. Креолином, говоришь? Не марганцовкой? Вот, помогло, значит.

– Быстро, Бронь, помогло. Только молоко с месяц креолином пахло. Хасану его выливали… Она уж стеленая ходит, Висла! Доить бросили.

Зайцева запирала теперь ящики и створки шкафа, часто пощёлкивая жёлтым ключом.

– Ну? – удивилась Бронислава, неотрывно следя за её веснушчатыми проворными руками. – Рано как… А Одер что ль Вислу покрыл? Или в стаде она огулялась?