Однако она уже влезала в машину — крупная женщина, целиком заполнившая ковшеобразное кресло, колени чуть ли не упирались в приборную панель. Втащила и водрузила на колени большую черную сумку.

— Что привело тебя сюда? — спросила она.

Кевин глядел на воду. Молодая женщина возвращалась от пристани, чайки яростно вопили ей вслед, бросаясь вниз и хлопая огромными крыльями, — похоже, она выбрасывала в воду раковины от клемов.

— В гости приехал? — подсказала миссис Киттеридж. — Из самого города Нью-Йорка? Ты ведь там теперь живешь?

— Господи, — тихо сказал Кевин. — Неужели все всё всегда знают?

— О, разумеется, — утешила она. — Что же еще всем остается делать?

Она повернулась к нему лицом, но ему не хотелось встречаться с ней глазами. Ветер над заливом вроде бы еще усилился. Кевин засунул руки в карманы, чтобы удержаться, — не сосать же при ней костяшки!

— У нас тут теперь много туристов, — сказала миссис Киттеридж. — Просто кишат повсюду в это время года.

Кевин издал горлом некий звук, признавая этот факт, — а ему-то что?! — но ведь она к нему обращалась. Он все смотрел на стройную женщину с ведром, она наклонила голову, входя обратно в ресторан, и аккуратно закрыла за собой сетчатую дверь.

— Это Пэтти Хоу, — объяснила миссис Киттеридж. — Помнишь ее? Пэтти Крейн. Вышла за старшего из братьев Хоу. Хорошая девочка. Только вот выкидыши у нее случились и она грустит. — Оливия Киттеридж вздохнула, иначе поставила ноги, нажала на рычаг — чем немало удивила Кевина — и устроилась поудобнее, сдвинув сиденье назад. — Подозреваю, они ее скоренько подлечат и она забеременеет тройней.

Кевин вытащил руки из карманов, похрустел суставами пальцев.

— Пэтти была очень милая. Совсем про нее забыл, — проговорил он.

— Она и сейчас милая. Я про это и говорю. А что ты делаешь там, в Нью-Йорке?

— Ну… — Он поднял руки, заметил красноватые пятна на костяшках и скрестил руки на груди. — Я сейчас на практике. Четыре года назад получил медицинскую степень.

— Скажи пожалуйста! Это впечатляет. В какой же области медицины ты сейчас практикуешься?

Кевин взглянул на приборную панель и поразился: неужели он раньше не видел, какая она грязная? При ярком солнце панель говорила старой учительнице о том, какой он неряха, жалкий человечек, без капли достоинства. Он набрал в грудь воздуха и ответил:

— В области психиатрии.

Он ожидал, что она воскликнет «ах-х-х!», а когда она ничего не сказала, он взглянул на нее и увидел, что она всего лишь равнодушно кивает головой.

— Здесь красиво, — произнес он, прищурив глаза и снова глядя на залив.

В его словах звучала благодарность за то, что он воспринял как сдержанность и такт, и это было правдой — про залив тоже. Кевину казалось, что он смотрит на залив сквозь толстое огромное стекло, гораздо большего размера, чем ветровое, но залив все равно обладал — и Кевин понимал это — некой величественной красотой, с его покачивающимися на волнах, побрякивающими яхтами, с пенно-взбитой водой, с дикой розой ругозой. Насколько лучше было бы стать рыбаком, проводить свои дни в окружении всего этого. Он думал о результатах ПЭТ — позитронно-эмиссионной томографии головного мозга, — которые изучал, всегда пытаясь найти что-то о своей матери, упорно держа руки в карманах, кивая в ответ на речи радиологов, иногда чувствуя, как за веками, не проливаясь, набегают на глаза слезы: разрастание мозжечковой оливы, рост повреждений белого вещества, значительное сокращение числа глиальных клеток. Биполярность психики.[7]

— Но все равно, — заявил он, — я не собираюсь быть психиатром.

Теперь ветер и в самом деле набрал силу, пандус плавучего причала подбрасывало вверх-вниз, вверх-вниз.

— Представляю, сколько ненормальных тебе приходится встречать по работе, — сказала миссис Киттеридж, поудобнее располагая ноги: под ее подошвами на полу машины скрипели песок и мелкие камешки.

— Да, бывает.

Он поступил на медицинский факультет, собираясь стать педиатром, как его мать, но его влекла психиатрия, несмотря на то что, как он полагал, психиатрами люди становятся из-за своего тяжелого детства и ищут, ищут, ищут в работах Фрейда, Хорни, Райха[8]и других ученых объяснения, почему они стали такими, как есть, — анально-ретентивными, нарциссичными, эгоцентричными уродами, в то же время, разумеется, отрицая этот факт. Какого только дерьма он не наслушался от своих коллег, от своих профессоров! Его собственные интересы сузились до проблем, возникающих у жертв мучительства, но и это ввергло его в отчаяние, и когда он наконец попал под руководство доктора Марри Голдстайна, д. ф. н., д. м. н.[9]и поведал ему, что собирается работать в Гааге с теми, кого били по пяткам до голого мяса, чьи тела и души оказались губительно искалечены, доктор Голдстайн спросил: «Вы что, чокнутый?»

А Кевин был как раз увлечен одной чокнутой, Кларой, ну и имечко! Клара Пилкингтон. Она казалась самой нормальной из всех, кого он встречал в своей жизни. Ничего себе, а? А ей надо бы носить на шее вывеску «Предельно чокнутая Клара».

— Ты ведь знаешь старую поговорку, верно? — спросила миссис Киттеридж. — Психиатры все психи, кардиологи — бессердечны…

Кевин повернулся к ней лицом:

— А педиатры?

— А детские врачи — деспоты, — признала миссис Киттеридж и пожала плечами.

Кевин кивнул.

— Да, — еле слышно ответил он.

Минуту спустя миссис Киттеридж сказала:

— Ну, знаешь, твоя мама, наверное, просто ничего с этим поделать не могла.

Он был поражен. Желание пососать костяшки пальцев превратилось в какой-то болезненный зуд; он провел руками взад-вперед по коленям, обнаружил дыру в джинсах.

— Я думаю, у мамы было биполярное расстройство психики, — произнес он. — Только никто никогда диагноза не поставил.