не интересовали остатки сопротивляющихся сил; больше всего в тот момент беспокоило положение в провинции и особенно в Москве, откуда еще не поступало никаких известий. Ситуация в целом пока не прояснилась, передвижения и намерения Николая II оставались загадкой. Зачем он отправился из Ставки в Царское Село? Теперь я думаю, что он уехал в Царское, не отдавая себе отчета в безнадежности ситуации, возможно надеясь успокоить Думу, пойдя на уступки. Возможно, поддался желанию повидаться с семьей, тем более что обожаемые им дети в то время болели.

Однако все было не так просто. В любом случае он не принял бы никакого решения, так как мы не могли позволить царю доехать до Царского Села, находящегося совсем рядом со столицей. Не имея возможности или желания взять на себя организацию армии сопротивления, он нашел бы там людей, способных на это вместо него. Думский Временный комитет решил не пускать царский поезд в Царское Село, остановить его на пути, направив к царю парламентариев. Все считали его отречение скорым и неизбежным. Еще в начале зимы в высших петроградских сферах обсуждались проекты государственного переворота, о многих была осведомлена даже армия, и все они предусматривали отречение Николая II.

Наш комиссар путей сообщения Бубликов лично следил за движением царского поезда. Кратчайший путь от Могилева до Царского проходил через Витебск и станцию Дно, занимая четырнадцать — шестнадцать часов. Царь выехал из Могилева утром 13 марта. Временный комитет приказал остановить поезд на станции Дно. Время шло. Минула полночь. Наконец мы узнали, что поезд направляется к Пскову, где находился штаб командующего Северным фронтом. Это свидетельствовало о намерении царя опереться на армию. Уже не помню, долго ли мы играли в кошки-мышки, но маленькая «мышка» очень ловко гонялась за «кошкой». Узнав, что путь через Дно закрыт, царь приказал направить поезд на Бологое, откуда идет железная дорога к Петрограду и Москве. Мы приказали закрыть дорогу на Бологое. Царь и его свита впервые осознали, что им не удастся проехать в нужное место, и поняли, что власть перешла в руки ненавистной Думы.

Под Бологим царский поезд опять повернул к станции Дно и продолжил движение к Пскову. Было это на рассвете 14 или 15 марта, точно не припомню. Кажется, 14-го, хотя, с другой стороны, смутно вспоминаю, что в тот самый день Родзянко пытался связаться с поездом по телефону. Возможно, царь, желающий встретиться с Родзянко, был уже в Пскове. Впрочем, это не имело большого значения, так как утром 15 марта командующий Северным фронтом генерал Рузский не только получил телеграмму Родзянко с требованием от имени Думы отречения царя, но и обсудил этот вопрос с генералом Алексеевым, находившемся в штабе. Армия не возражала против отречения государя. Несмотря на чисто формальное предложение, чтобы царь отрекся в пользу сына, а его брат, великий князь Михаил Александрович, был назначен регентом, судьба династии уже решилась. Я вовсе не хочу сказать, будто Родзянко и прочие члены Временного комитета ловко провели Николая II, предлагая отречься на таких условиях. Совершенно напротив, я убежден, что утром 14 марта они искренне верили в возможность найти с Михаилом Александровичем общие цели на благо России. И сами обманулись. Я со своей стороны никогда ни минуты не видел возможности осуществить этот план, но в тот момент не трудился высказывать возражения. Сама логика событий лишала подобные комбинации и проекты всякого смысла.

Здесь надо отметить, что все меры по перехвату царского поезда и прекращению его связи с фронтом с целью принудить царя к отречению принимались без всякого участия со стороны Совета, который к вечеру 13 марта уже располагал достаточной силой, чтобы приступить к действиям в качестве органа власти такого же ранга, как думский Временный комитет. Военная секция Совета начала соперничать с думской Военной комиссией, независимо рассылая оперативные приказы. В ответ на распоряжения, отданные по гарнизону полковником Энгельгардтом, военная секция Совета издала ночью 14 марта знаменитый «приказ № 1». Дальше я скажу об этом подробней, а сейчас ограничусь упоминанием о моменте его появления. Должен также заметить, что касался приказ одного Петроградского гарнизона и имел не больше и не меньше значения, чем приказы полковника Энгельгардта. Я особенно это подчеркиваю потому, что «приказ № 1» сыграл роль мощного орудия в нападках против Временного правительства в целом и меня в частности. Не вдаваясь пока в детали, хочу раз и навсегда заявить, что ни Временное правительство (еще не сформированное), ни я не имели об этом приказе понятия. Возможно, читателю интересно будет узнать, что я лично впервые прочел его текст в Лондоне в декабре 1918 года. Пресловутый приказ не предусматривал никаких результатов, не имел никакой цели, только констатировал полный развал Петроградского гарнизона, лишенного всякой власти.

Это особенно чувствовалось 13, 14 и 15 марта в отсутствие офицеров. Солдат, позабывших о дисциплине, лишенных привычных обязанностей, очень трудно было призвать к порядку. Бесконечно ходившие слухи о контрреволюционных заговорах, готовившихся офицерами (многие из которых скрывались) и высшим армейским командованием, только подогревали страсти. Агитаторы изо всех сил старались настроить людей против командиров. Должен сказать, что разумные силы, начиная с Родзянко и Исполнительного комитета Думы и заканчивая Чхеидзе и Исполнительным комитетом Совета, прилагали все усилия, чтобы покончить с царившим в Петроградском гарнизоне беспорядком и спасти офицеров от истребления. Чхеидзе, Скобелев, другие члены Комитета постоянно выступали перед солдатами, опровергая ложные слухи о контрреволюционных симпатиях офицерства, призывая к доверию и солидарности. Мы с Чхеидзе направили обращение к гарнизону, объясняя, что пропаганда против офицеров, исходящая якобы от руководителей социал-демократической партии и эсеров, просто ложь, разносимая провокаторами. Офицеры Петроградского гарнизона поспешили принять резолюцию с подтверждением своей верности революции и Думе. Ее засвидетельствовали своими подписями Милюков, Караулов и я. Резолюция распространилась в огромном количестве экземпляров, и я в завершение своего первого выступления в качестве министра юстиции призвал солдат подчиняться офицерам и соблюдать дисциплину.

Одним словом, любые обвинения, будто кто-то из членов правительства сеял рознь между солдатами и офицерами, чистая клевета или следствие полной неосведомленности о фактах. Из-за исключительного положения дел в столице полковник Энгельгардт, Гучков, Караулов, Родзянко, Чхеидзе, я и все имевшие дело с Петроградским гарнизоном в первые дни революции были вынуждены говорить только об офицерах, верных народу и революции, а не об офицерстве в целом. Ситуация обязывала, ничего нельзя было поделать. Недоразумения вскоре развеялись, оставив, однако, кое-какие неизгладимые следы.

С первых дней революции провокаторы, германские агенты, вышедшие на свободу заключенные, бывшие каторжники начали настраивать против нас общественное мнение. Чтобы понять