Алчность и зависть сжигают все на своем пути, сказала она.

Эрве Менье проводил меня до входной двери, пожелал удачи, сказал: вы это заслужили, с первого взгляда видно, что вы за человек, в вас столько достоинства, мадам Гербетт… Достоинства, говоришь? Уж конечно!.. Еще бы мне в его глазах не выглядеть достойно — с восемнадцатью-то миллионами! С состоянием, какого ему никогда в жизни не заработать, сколько бы ни лебезил и ни кланялся. Лакеям до смешного часто удается создать у людей впечатление, будто богатства их хозяев принадлежат им, порой они проделывают это настолько виртуозно, что собеседник ловится на их удочку и занимает место слуги. Делается лакеем лакея. Не перестарайтесь, господин Менье, говорю я, высвобождая руку, которую он настойчиво удерживает в своей, влажной от подобострастия. Клерк опускает глаза, разворачивается и идет к турникету. Достает пропуск, подносит его к считывающему устройству. Сейчас он вернется к себе, в привычную обстановку своего кабинета, где ничто ему не принадлежит — даже ковровое покрытие, даже картина на стене. Он из племени банковских кассиров, тысячами пересчитывающих купюры, которые лишь обжигают им пальцы.

И так — пока не настанет день, когда…

Я иду по улице Жана Жореса к станции метро «Булонь — Жан Жорес», линия 10, направление к Аустерлицкому вокзалу, пересадка на «Ламотт-Пике». Выйдя из поезда, сверяюсь с бумажкой. Пересесть на восьмую в сторону «Кретей — Префектюр», ехать до «Мадлен». На бульваре Капуцинок перейти на другую сторону, спуститься по улице Дюфо, свернуть на Камбон и двигаться дальше по левой стороне до дома 31.

Не успеваю я протянуть руку, как дверь распахивается — швейцар постарался. Делаю еще два шага — и оказываюсь в другом мире. Свет мягкий. Продавщицы красивые и сдержанные. Одна, приблизившись, шепчет: я могу вам чем-нибудь помочь, мадам? Пока я просто посмотрю, просто посмотрю, смущенно бормочу я, хотя на самом деле смотрит она. На меня. Во все глаза.

Смотрит на мое серое пальто — далеко не новое, но вы не представляете, до чего удобное; на разношенные туфли без каблука — сегодня утром я выбрала их, потому что в поезде ноги отекают; на потертую, бесформенную сумку… Не стесняйтесь, обращайтесь с любыми вопросами, улыбается она мне и уходит, вся такая сдержанная и утонченная.

А я направляюсь к прелестному двухцветному жакету, лен с хлопком, 2490 евро. Двойняшки были бы от него в восторге, и мне бы надо купить парочку таких, это 4980 евро. Красивые босоножки из поливинила с каблуком высотой 9 см, 1905 евро. Лайковые митенки со скошенным краем, 650 евро. Совсем простенькие белые керамические часики, 3100 евро. Очаровательная крокодиловая сумочка — именно то, что понравилось бы маме и чего бы ей захотелось, но на что она никогда бы не решилась; на этикетке — «о цене справляться у продавца».

Интересно, после скольких же нулей начинается та цена, о которой надо справляться у продавца…

Вдруг я вижу актрису, чью фамилию мне никогда не удавалось запомнить. Она идет к выходу с двумя большими пакетами в руках и, проплывая мимо меня, оказывается так близко, что я чувствую запах ее тяжелых сладких духов — довольно противный, но неопределенно-сексуальный. Швейцар привычно распахивает дверь, почтительно кланяется, но актриса переступает порог, швейцара не заметив. На улице к ней бросается шофер, молниеносно забирает пакеты, она ныряет в длинную черную машину и бесследно исчезает за тонированными стеклами.

Прямо как в кино!

А ведь и я, Жослин Гербетт, галантерейщица из Арраса, тоже могла бы сейчас опустошить бутик Шанель, нанять шофера и раскатывать в лимузине, вот только зачем? Меня ужаснуло одиночество, ясно читающееся на лице этой актрисы, и я потихоньку двинулась вслед за ней к выходу из сказочной лавки. Продавщица вежливо, но разочарованно улыбнулась на прощанье, швейцар тем же жестом распахнул дверь, а вот почтительного поклона мне не досталось… хотя, может быть, я попросту его проморгала?

Снаружи холодно. Шум, суета, нетерпеливые, угрожающие автомобильные гудки, гонки камикадзе на улице Риволи, в нескольких десятках метров отсюда, — все это неожиданно меня успокаивает. Никакого тебе толстого ковра, никаких непристойно угодливых приветствий. Обычная грубость. Мелкие огорчения. Невысказанная печаль. Резкие, немного животные, химические запахи, как позади вокзала в Аррасе… Моя настоящая жизнь. Наконец-то!

Я сворачиваю в сторону сада Тюильри, крепко-накрепко прижимая к животу свою ужасную сумку, свой «сейф». Жо велел остерегаться парижских жуликов: набежит толпа детей и обчистит тебя так, что ты ничего и не почувствуешь… На тротуарах полно попрошаек с новорожденными, которые у них никогда не плачут и почти не шевелятся, потому что их усыпляют деноралом.[24]Я вспоминаю «Фокусника» Иеронима Босха — мама обожала эту картину, любила в ней каждую мельчайшую деталь, вплоть до шариков на столе наперсточника…

Прошла по аллее Дианы до конца и устроилась на каменной скамейке. У моих ног лужицей растекся солнечный свет, и я внезапно почувствовала, что мне хочется превратиться в Дюймовочку. Окунуться в эту золотую лужицу. Погреться в ней. И даже обжечься.

Как ни странно, в Тюильри у меня всегда появляется ощущение, будто частички здешнего воздуха, застрявшие между улицей Риволи и набережной Вольтера, несмотря на стада автомобилей и этих кошмарных мотороллеров, которые носятся вокруг как сумасшедшие, все-таки куда чище и прозрачнее, чем в других местах. Появляется, хотя прекрасно знаю, что этого быть не может, что это плод моего воображения, порождение моего страха… Ну что — не пора ли мне подкрепиться? В сумке лежит бутерброд, Жо сделал его сегодня рано утром, когда еще не рассвело, специально для меня, — два ломтика поджаренного хлеба, тунец и крутое яйцо. Не надо, сказала я ему тогда, ну зачем, куплю себе что-нибудь на вокзале, но он уперся: они там все ворюги, особенно на вокзалах, они сдерут с тебя за бутерброд восемь евро, и он будет не таким вкусным, как мой, я даже не уверен, что он будет свежим…

Мой Жо. Предусмотрительный мой муженек. И правда — очень вкусный у тебя получился бутерброд.

В нескольких метрах от меня статуя Аполлона, преследующего Дафну, и статуя Дафны, преследуемой этим самым Аполлоном. Чуть подальше — Венера Каллипига. «Каллипига» (узнав значение слова в ту пору, когда занималась рисунком, я сразу его запомнила) — «прекраснозадая». Толстопопая, значит, Венера. Как я. И вот сижу я, толстопопая тетка из Арраса, Жослин Каллипига, на своей распрекрасной заднице, здесь, в парижском саду Тюильри, и жую бутерброд, словно какая-нибудь студентка, между тем как в сумке у меня спрятано несметное богатство…

При этой мысли мне стало страшно, потому что я вдруг поняла, насколько прав был мой Жо.

Никакому бутерброду — ни за восемь, ни за двенадцать, ни даже за пятнадцать евро — никогда не бывать таким же вкусным, как тот, что сделал он.

Потом — у меня ведь еще остается время до отхода поезда — я иду порыться в сокровищах рынка Сен-Пьер на улице Шарля Нодье, в свою личную пещеру Али-Бабы.