Слезы потоком вырываются из моих глаз и текут по лицу. У меня нет сил на то, чтобы остановить их.

Ро сжимает мою руку, давая возможность выплакаться.

* * *

Когда все выплакано и нам приходится отложить чувства на другое время, Ро помогает мне снова забинтовать запястье. Его кожа больше не обжигает, и он небрежно опускает на место рукав. Ро не так боится своей метки, как я – своей. Он не боится даже патрулей симпов, которые, как я знаю, не уйдут слишком далеко, как бы долго мы ни выжидали.

– Тебе бы следовало быть поосторожнее. Кто-нибудь может увидеть, – говорю я.

– Да? Ну и что?

– Они тебя увезут, как пытались увезти меня. Запрут где-нибудь там, в Хоуле. Будут тебя использовать. Истязать.

Я стараюсь не напоминать Ро, что это может означать для меня, как я боюсь этого.

– И что, нам теперь вот так и прятаться всю жизнь? Пока не умрем? – В голосе Ро слышится горечь.

– Может быть, это не навсегда. Что, если падре прав, и мы действительно особенные, и у нас больше сил, чем мы догадываемся? Что, если именно поэтому симпы явились за мной? – Я никогда ничего подобного не говорила, но теперь я в отчаянии. Мне необходимо поддерживать в Ро спокойствие, пока он не добился того, что его застрелят. – Мы ведь не можем больше считать миссию безопасным местом, Ро. Даже если нам больше некуда пойти. – Я нервно сглатываю.

– Но зачем прятаться, если мы такие уж особенные? Что, если мы предназначены для того, чтобы что-то совершить? Что, если только мы можем сделать это?

Ро ерошит волосы, он просто не может оставаться неподвижным.

Да, он только этого и хочет. Спасти мир и всех живущих в нем.

А я прямо сейчас хочу спасти только того единственного родного мне человека, который у меня есть. И неважно, хочет он сам или нет.

Я повторяю попытку:

– Падре говорил, что нас, таких, каковы мы есть, можно использовать против нас же, если мы не будем осторожны. Так что мы можем лишь ухудшить дело.

Ро теряет терпение. Мы оба уже готовы выйти из себя.

– Конечно, Дол. Но падре еще и то говорил, что правда освободит нас. Он говорил, что нужно подставлять другую щеку. Говорил, что надо любить ближних. А теперь он мертв. – Я отодвигаюсь от Ро, но он хватает меня за руку. – Я любил падре, Дол, любил так же, как ты.

– Знаю.

– Но он был из другого времени. То, что он говорил, то, во что он верил, – это ведь были просто фантазии. Он все это говорил, потому что не хотел, чтобы мы сдавались. Но и бороться он тоже не хотел.

– Ро, не начинай все сначала!

– Я не собираюсь бросать тебя, Дол, – смягчается Ро. – Обещание есть обещание.

Он помнит. Мы оба помним.

Точка к точке, так мы поклялись. Давным-давно, на берегу, после того случая, когда Ро впервые сбежал. Только я и смогла уговорить его вернуться.

Именно тогда мы обнаружили, что, связывая вместе наши руки, мы связываем и наши сердца. Что все то, что заставляет сердце Ро колотиться вовсю, разбивает мое сердце. Когда я мысленно пожелала засыпать нас обоих песком, чтобы притушить горящее в Ро пламя, он успокоился. Мы оба успокоились. Когда мы прикоснулись друг к другу – вот так же, точка к точке, – боль съела сама себя.

А огонь выгорел.

Тогда мы легли рядом, держась за руки, и наконец Ро заснул. И именно тогда я поняла, что мне не справиться с собой без Ро. А Ро и дня не проживет без меня.

В одиночку ему не совладать с пламенем. Он и пытаться не станет. И это было для меня самым тяжелым.

Ро скорее позволит пламени сжечь себя.

Я все еще предавалась размышлениям, когда услышала в небе шум вертолетов. Мы оба знаем, что это значит, но я первой открываю рот:

– Посольские вертушки. Надо бежать.

– Дай мне минутку.

Ро дрожит в мокрой одежде, и он еще не успокоился до конца. Я никогда не видела его таким взволнованным.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке?

– Я ведь думал, что ты умерла, Дол.

Я протягиваю руку, чтобы коснуться его густых каштановых волос. Выдергиваю веточку, застрявшую за ухом. Я не говорю о том, что мне и следует быть мертвой, что именно так и должно быть. Свинья умерла, и падре умер. Так почему же они – да, а я – нет?

Да потому, что никто и не собирался меня убивать. Они явились, чтобы забрать меня.

Я пытаюсь понять.

Я пытаюсь понять, не повезло ли падре и свинье больше, чем мне? А потом выбрасываю из головы эти мысли и касаюсь Ро:

– Я не умерла. Я здесь.

Я пытаюсь улыбнуться, но не могу. Я могу лишь слышать треск вертушек, могу видеть окровавленного солдата у своих ног.

– А потом я подумал, что это я умер.

Ро вроде как смеется, но звуки, что вырываются из его груди, больше похожи на рыдания.

– Ты и вправду чуть не погиб. Нельзя же вот так просто взять и напасть на поезд и Трассу. Не знаю, о чем ты только думал. – Я дергаю Ро за ухо, точно так же, как дергала Рамону-Хамону. Только у Рамоны уши были мягкие, как тряпки. А ухо Ро покрыто засохшей грязью.

– Я думал, что спасаю тебя… – Ро смотрит вниз.

– Лучше бы ты этого не делал, – вздыхаю я и обнимаю его за плечи. – Ты ведь едва не погиб сам. Да и в любом случае кому-нибудь придется спасать обе наши жизни, если мы не уберемся отсюда раньше, чем эта штуковина приземлится.

Я пытаюсь сдвинуть Ро с места, но он притягивает меня к себе и обхватывает за талию.

– Да, ты не хотела, чтобы я пытался. Но ты знала, что я это сделаю.

– Знала, знала. – Я улыбаюсь, стараясь смягчить ситуацию. Пещера, лежащий без сознания симпа, шум вертушки… – Мы – это все, что у нас есть.

И это чистая правда.

Мы практически родные друг другу… Во всяком случае ближе нам уже не стать.

Но, произнося эти слова, я вдруг осознаю, что Ро не смотрит мне в глаза. Он смотрит на мои губы.

Искра, которая есть Ро, превращается в огненную бурю. Я чувствую, как мои ладони начинает жечь, глаза у меня расширяются. Я знаю, что чувствует Ро, и не могу в это поверить. Не могу поверить, что могу знать кого-то настолько хорошо и совершенно не знать его.

– Ро… – начинаю я, но умолкаю.

Я просто не представляю, что тут можно сказать.

Что я люблю его больше собственной жизни? Это правда. Что мы купались в океане полуголые и даже взгляда друг на друга не бросали? И это правда. Что мы раз сто в холодные ночи спали рядом на кафельном полу в миссии, в кухне Биггера, и были совсем одни… ну, если не считать тощих усталых собак и овец? Что я вряд ли могу его поцеловать как-то иначе, чем целовала свиней Биггера?