пузырь, тень —

опа-ля —

Вспышка молнии

«Опа-ля», – говорят люди суп мимо лья – Это и впрямь ужасно, но тот-кто-движется-проездом-через-всё в самом деле должен радоваться всему происходящему, счастливый жизнерадостный сволочуга – (рак жизнерадостен) – поэтому если разряд молнии испепелит Джека Дулуоза в его Опустошении, улыбайтесь, Старина Татхагата насладится этим как оргазмом и даже еще не им

Шишш, шишш, шипит ветер принося пыль и молнию все ближе – Тик, говорит громоотвод принимая прядь электричества от удара в Пик Скагит, великая сила молчаливо и ненавязчиво соскальзывает сквозь мои защитные стержни и кабели и исчезает в землю опустошения – Никаких раскатов грома, только смерть – Шишш, тик, и у себя в постельке я чувствую как шевелится земля – В пятнадцати милях к югу чуть восточнее Рубиновой Горы и где-то поблизости от Ручья Пантеры надо думать неистовствует крупный пожар, громадное оранжевое пятно, в 10 часов электричество притянутое к жару бьет в него снова и там все вспыхивает катастрофически, далекое бедствие от которого я непроизвольно вскрикиваю «Оу уау» – Кто ж выжигает себе глаза плача там?

Гром в горах —

утюг

материнской любви

И в сгущенном электрическом воздухе я ощущаю воспоминание о Лэйквью-авеню около Льюпайн-роуд где я родился, однажды бурной ночью летом 1922 года с копотью оседающей на влажную мостовую, трамвайные рельсы наэлектризованы и сияют, мокрые леса за ними, моя апоклоптатическая паратоманотическая детсколяска дрыгрывается на крылечке блюза, мокрая, под фруктовым светошаром как весь Татхагата поет в горизональной вспышке и грум брум гром с самого дна чрева. За́мок в ночи —

Около полуночи я так пристально выглядывал в темное окно что мне начали везде мерещиться пожары и вблизи тоже, целых три в самом Ручье Молнии, фосфоресцирующие оранжевые еле различимые вертикали призрачного пламени что вспыхивают и гаснут в моих роящихся наэлектрифицированных глазницах – Буря продолжает их убаюкивать проносясь где-то в пустоте и вновь ударяясь о мою гору, поэтому в конце концов я засыпаю – Просыпаюсь под стук дождя, серо, с надеждой серебристых дыр в небесах к югу от меня – там на 177° 16 где я видел большой пожар теперь вижу странную бурую заплату среди вездешних заснеженных скал показывающую где пожар бушевал и плевался во всенощном дожде – Вокруг Молнии и Коричного никаких признаков вчерашних пожаров-призраков – Туман сочится, дождь падает, день захватывающ и волнующ и наконец в полдень я чувствую как грубая белая зима Севера мчится ветром с Хозомина, ощущение Снега в воздухе, железно-серые и стально-голубые везде скалы – «Ух, во она какая ходкая!» ору я без передыха моя посуду после хорошего после восхитительного завтрака из блинчиков с черным кофе.

Дни идут —

не могут остаться —

Я не осознаю́?

Я думаю это пока обвожу кружочком 15 августа в календаре и смотрю, уже 11.30 на часах а значит день наполовину кончился – Мокрой тряпкой на дворе стираю летнюю пыль со своих загубленных башмаков и хожу и думаю – Дверная петля уборной разболталась, труба сбита набекрень, мне придется ждать еще целый месяц чтобы порядочно вымыться, а мне плевать – Возвращается дождь, все пожары растратят свой порох – Во сне мне снится что я оспаривал какое-то желание Эвелин жены Коди касательно их дочери, на какой-то солнечной барже с домиком в солнечном Фриско, и она одаряет меня мерзейшим взглядом в истории ненависти и посылает мне электрический разряд что волной шока сотрясает мне все нутро но я полон решимости не бояться ее и держусь за свои соображения и продолжаю спокойно говорить не вылезая из кресла – Та же самая баржа где мать развлекала Адмиралов в одном старом сне – Бедная Эвелин, она слышит как я соглашаюсь с Коди что было глупо с ее стороны отдавать единственный торшер епископу, над немытыми тарелками сердце у нее колотится – Бедные человеческие сердца колотятся везде.

В тот дождливый день, согласно обещанию что я дал себе в память о чудесном рисе по-китайски который Джарри приготовил в апреле для нас в хижине долины Милл-Вэлли, я сделал на горячей печке сумасшедший китайский кисло-сладкий соус, состоящий из зелени репы, кислой капусты, меда, патоки, красного винного уксуса, свекольного маринада, соусного концентрата (очень темного и горького) и пока он закипает на плите а на котелке с рисом пляшет крышка я расхаживаю по двору и говорю «Китайська обед всигда осень холосо!» и вспоминаю с налету своего отца и Чина Ли в Лоуэлле, вижу кирпичную стену за стеклами кабинок ресторана, душистый дождь, дождь красного кирпича и китайских обедов на Сан-Франциско через одинокие дожди равнин и гор, вспоминаю плащи и зубастые улыбки, это обширное неизбежное видение с бедной обманутой рукой чего? – тумана – тротуаров, или же города, сигарного дыма и уплаты у стойки, и как Китайские Повара всегда зачерпывают круглый черпак риса который подается вам прямо в кабинку вместе с безумно ароматными – «Китайська обед всигда осень холосо» – и я вижу поколения дождя, поколения белого риса, поколения кирпичных стен со старомодными красными неоновыми вывесками что мигают на них как теплый компост пламени кирпичной пыли, ах сладкий неописуемый зеленеющий рай бледных попугайчиков и тявкающих дворняжек и старых Дзенских Психов с посохами, и фламинго Катая, которых видишь на изумительных Вазах Династии Мин и других династий поскучнее – Рис дымящийся, запах его так богат и лесист, вид его чист как несущиеся облака озерной долины как сегодня с китайська обедом когда ветер побуждает их струиться и роиться над позициями молодых елей, к грубой мокрой скале —

Мне снятся женщины, женщины в узеньких трусиках и небрежном неглиже, одна сидит рядом и застенчиво убирает мою вялую руку со своего местечка в мягком валике плоти но даже тогда я не делаю ни малейшего усилия так или иначе рука остается где была, остальные женщины и даже тетушки наблюдают – Наступает миг когда эта жуткая заносчивая стерва которая была моей женою отходит от меня в туалет, высокомерно, говоря что-то гадкое, я смотрю на ее худую попу – я натуральный придурок в бледных домах порабощенный похотливой тягой к женщинам которые меня ненавидят, они разлатывают свою продажную плоть по всем диванам, это все один мясной котел – все это безумие, мне следует отречься и выдать им всем по первое число и рвануть дальше по чистым рельсам – Я просыпаюсь радостный оттого что спасен в глухомани гор – За этот горбатый валик плоти с сочной дыркой я бы просидел вечности ужаса в серых комнатах освещенных серым солнцем, с фараонами и алиментщиками, у дверей а за ними тюрьма? – Это кровоточащая комедь – Великие Мудрые Стадии жалостного понимания что характеризует Величайшую Религию ускользают от меня когда дело доходит до гаремов – Гарем-па́рим, это все уже на небесах – благослови их все их блеющие сердца – Некоторые агнцы женского полу, у некоторых ангелов женские крылья, в конце концов все это матери и простите мне мою сардонию – извините меня за мою течку.