Это орёт бабка, сидящая на лавочке, на свою внучку. Можно подумать, что девочка натворила невесть чего, а у неё и вины-то всего, что забрела в лужицу, оставшуюся после дождя.

Смотрю на бабку – в узеньком старомодном чёрном пальто и чёрном платочке с цветочками. На вид ничего страшного. Душить ребёнка, в общем, не собирается. И лицо вовсе не злое, только глаза какие-то пустоватые, отсутствующие. Покричав, словно для формы, и убедившись, что девочка пошла играть в песочек, бабка как ни в чём не бывало продолжает прерванный разговор с соседкой по лавочке. Вдруг снова истошный крик:

– Ну что ты сделала со штанишками, паршивка этакая! Задушу я тебя, тварь поганую! Только штанишки надели новые, чтоб ты пропала! Не настираешься на тебя! Сколько раз тебе говорилось, не становись на коленки, сиди на корточках!

И всё это так привычно, обыденно, что как-то даже не по себе становится. С одной стороны, в бабкино положение войти можно. Бабка есть бабка. У неё одна задача: чтоб ребёнок вернулся со двора чистеньким; чтоб, не дай бог, не пришлось стирать снова штанишки; чтоб не заругал дома сын за то, что плохо следит за внучкой; чтоб не сказали соседи, что ребёнок замарашкой ходит. Но, с другой стороны, ребёнку поиграть хочется, ощутить в своих руках и снежок, и песочек, и травку, и воду, и камешки. Да и трудно ему – всё на корточках! Пошла бы бабка сама да посидела часок на корточках, так неделю небось потом спины бы не разогнула.

И чего только не придумывают взрослые для своего удобства, а ребёнок ради них, значит, сиди на корточках! Да оденьте вы его лучше во что-нибудь старенькое, но дайте побегать, попрыгать, покопаться в песочке, покувыркаться в зелёной травке, поваляться в снегу, сделать запруду в луже, да мало ли чего! Ведь ребёнок формируется в игре. Пока пройдёт детство, он должен успеть развить все свои мускулы, а не одни только корточки. К тому же что выйдет, если он начнёт думать лишь о том, как бы не упасть, да не замараться, да пройти по жизни как-нибудь этак, чтоб не прилипла к штанам пушинка или соломинка? Что за характер, что за натура, что за мировоззрение сформируются при этом? Здесь и думать, казалось бы, не о чем, да куды там! До мировоззрения ли тут, когда штаны разодрать можно. К сожалению, многие взрослые ведут себя так, будто уверены, что для ребёнка самое главное – это научиться беречь, сберегать, хранить, экономить, копить; мировоззрение же он успеет приобрести, когда в вузе начнёт диамат проходить.

Не следует, конечно, думать, что детей надо замарашками водить. Костюмчик может быть и не первой свежести, но стираный; когда же малыш отправляется в гости или в театр, можно и во всё новенькое нарядить. Вот тут пусть он приучается бережно относиться к вещам. Но не нужно всё же делать из штанов культ. Не нужно приходить в неистовство, если дитя как-нибудь ненароком испачкало или разорвало платье. Честное слово, себе дороже. А то ведь послушать эту дворовую бабку, так просто мороз по коже! Девочке от роду и двух лет нет, а тут и «тварь», и «дрянь», и «паскуда», и «задушу», и «паршивка», и «холеры на тебя нет». Разбойников не костят такими словами в милиции, какие приходится выслушивать этой бедной девчушке. Уж до такой степени неэстетично всё это, что и сказать нельзя!

Никто, конечно, не утверждает, что подобные бабки толпами по дворам ходят, но они есть, как есть, впрочем, вполне культурные (казалось бы) люди, которым плевать на паркет воспитание не позволяет, а вот наплевать в душу ребёнку – это они могут, не сморгнув глазом.

Кстати, о паркете. Существуют родители, для которых враг номер один – это не что иное, как пластилин. Одни мои знакомые муж и жена, у которых трёхлетний сынишка, больше всего на свете боятся именно пластилина. При мне пришёл дедушка и подарил ребёнку коробку с пластилином. Радости было! Чего только не лепили в тот вечер! Но когда дед ушёл, а ребёнок лёг спать, просвещённые родители собрали весь пластилин и вместе с коробкой выбросили в мусоропровод.

– Мы уже знаем, что это за штука! – ворчливо сказал муж. – Эта гадость так и липнет к паркету. Чуть недоглядел – пятно на полу.

– Нет, нет! – подхватила жена. – Что угодно, только не пластилин! Это ему всё дед приносит. Будто ничего другого на свете нет. Мало ли чем можно забавляться ребёнку!

Мало, сказал бы я. Ох как мало! Да, пожалуй, лучше и нет ничего, так как ничто не развивает в такой степени зрительную память и наблюдательность, как лепка из пластилина, глины, замазки или какого-нибудь другого пластического вещества. Я лично убедился в этом, после того как мне пришлось забавлять ребятишек, лепя по их просьбе всех этих козликов, зайчиков, лошадок и прочее столь любезное детскому сердцу зверьё. Каждый раз я мучительно напрягал память, пытаясь вызвать в голове образ нужного зверя, стараясь как можно явственнее представить его себе, причём обнаружил, что до этого как-то не обращал внимания не то что на какие-нибудь отдельные детали предметов, но даже и на их общий вид. После двух, однако ж, или трёх занятий с детишками я заметил, что мне как-то свободнее стали являться нужные образы. Уже и не глядя на живую лошадь, я мог отметить в сознании, что морда у неё хоть и длинная, но скуластая, что надбровные дуги у обезьяны совсем не такие, как у собаки, а у кошки фактически и носа-то почти нет. Я обнаружил вдруг, что на улице и вообще в жизни стал невольно подмечать то, мимо чего проходил раньше, не обращая внимания.

Нет сомнения, что и у ребёнка, лепящего свои немудрящие фигурки из пластилина, неосознанно протекает тот же процесс, подспудно приучая его к более ярким, живым представлениям о действительности, к пытливости и наблюдательности, без которых нет ни художника, ни писателя, ни актёра, ни учёного, нет вообще творческой личности, открывающей в мире новое, не подмеченное до него никем.

Стоит сказать, что лепка – более доступный для малыша процесс, нежели рисование, которое требует известных навыков, хотя бы умения держать карандаш в руке или разводить краски, не говоря уже о том, что рисунок по сравнению с объёмной фигуркой – вещь более условная и, следовательно, менее понятная. Для ребёнка проще, естественней, органичней отражать, изображать мир в формах самого мира, то есть в трёх измерениях, поскольку и сам мир трёхмерен,