— Нас явно не собираются приглашать на коронацию, — ровным тоном заметила я, когда мы с матерью остались одни. Она зашла ко мне в спальню, которую я делила с Сесили, чтобы пожелать мне спокойной ночи. — По-моему, это совершенно очевидно, тебе не кажется?

Она покачала головой.

— Да, теперь уже вряд ли нас туда пригласят.

— Но как он может так поступать? Как может не пригласить на коронацию собственную невесту?

Мать медленно встала, подошла к окну и, выглянув наружу, долго смотрела в темное ночное небо, где светила серебристая луна; потом она сухо заметила:

— По-моему, им просто не хочется видеть рядом с троном — причем в самой непосредственной от него близости — такое количество Йорков.

— Но почему?

Она затворила ставни и заперла их на засов, словно отрезая от себя серебристый лунный свет, который окутывал ее каким-то неземным сиянием.

— А вот почему — я наверняка ответить не сумею, — сказала она. — Впрочем, я предполагаю, что на месте матери Генриха и я вряд ли захотела бы, чтобы мой сын, претендент на трон, узурпатор, король только по праву победы в сражении, получил бы корону одновременно с настоящей принцессой, дочерью всеми любимого короля, которая и сама является всеобщей любимицей и красавицей. Даже не принимая в расчет более существенные проблемы, я могу сказать, что подобная ситуация и мне бы пришлась попросту не по вкусу.

— Но при чем здесь моя красота? И что такого особенного во внешности Генриха? — спросила я.

— В том-то и дело, что ничего. Его внешность в высшей степени заурядна. Как, впрочем, и сам он. — Этим словом моя мать припечатала его, точно проклятьем. — Да, он в высшей степени зауряден.

* * *

Постепенно всем нам — даже Сесили, которая до самого последнего дня страстно на что-то надеялась, — стало ясно, что новый король отправится на коронацию в одиночестве, что он не хочет, чтобы рядом с ним перед алтарем оказалась девушка, не только чрезвычайно красивая и отвлекающая внимание присутствующих от него самого, но и настоящая принцесса, имеющая поистине королевское происхождение.[21]Вряд ли он пожелает также, чтобы мы, бывшая королевская семья, стали свидетелями того, как он коснется короны моего возлюбленного Ричарда, той короны, которую прежде с честью носил и мой отец, король Эдуард IV.

Никаких вестей ни от Генриха, ни от его матери, леди Маргарет Стэнли, мы по-прежнему не получали, и это служило подтверждением правильности наших предположений. Впрочем, и моя мать, и я сама уже подумывали, не написать ли нам леди Маргарет, однако обе мы так и не смогли смириться с унижением, которое нам пришлось бы испытать, если бы мы попросили о возможности присутствовать на коронации или вздумали бы уточнить дату моего с Генрихом бракосочетания.

— Кроме того, если я и буду участвовать в этой коронации, то мне как вдовствующей королеве полагается идти впереди леди Маргарет, — язвительно заметила моя мать. — Возможно, именно поэтому она нас и не приглашает. Всю жизнь во время сколько-нибудь значительных событий она, будучи моей фрейлиной, торчала у меня за спиной, и то, что происходило впереди, было вечно заслонено от нее моим головным убором и вуалью. Она послушно переходила следом за мной из зала в зал и в этом дворце, и в других королевских дворцах, а затем то же самое повторилось, когда она стала фрейлиной Анны Невилл.[22]Во время коронации Анны она несла ее шлейф. Возможно, леди Маргарет полагает, что теперь ее очередь быть первой дамой английского двора, и хочет, чтобы и ее шлейф тоже кто-то нес.

— Так, может, я это сделаю? — с надеждой спросила Сесили. — Я бы с удовольствием понесла ее шлейф. Да просто с радостью!

— Нет, ты ее шлейф нести не будешь, — отрезала мать.

* * *

Генрих Тюдор оставался во дворце Ламбет[23]вплоть до своей коронации, и если бы ему вдруг вздумалось за завтраком поднять глаза, он увидел бы мое окно в Вестминстерском дворце, находящемся на противоположном берегу; но он явно предпочитал глаз не поднимать. Он совершенно не интересовался своей невестой, которая была ему совершенно незнакома, и до сих пор не прислал мне ни слова. За несколько дней до коронации он, согласно традиции, перебрался в лондонский Тауэр. Там он и должен был какое-то время оставаться и каждый день проходить мимо тех дверей, за которыми в последний раз видели моих братьев, или гулять по той зеленой лужайке, где мои братья упражнялись в стрельбе из лука по мишени. Неужели он может жить там, не испытывая ползущего по спине холодка? — думала я. Неужели ему не мерещится бледное личико ребенка, который был заточен здесь и должен был стать полноправным и коронованным правителем Англии? Неужели его мать не замечает легкой тени, преследующей ее, когда идет по лестнице или когда, коленопреклоненная, молится в королевской часовне? Неужели она не слышит, как мальчишеский дискант, точно тихое эхо, повторяет за ней молитвы? Как могут они оба, эти Тюдоры, поднимаясь по крутой винтовой лестнице в Садовую башню, не прислушаться к голосам двух мальчиков, звучащим за деревянной дверью? А если они все же прислушиваются, то неужели не слышат тихих молитв Эдуарда?

— Он будет искать виновного, — с мрачным видом сказала моя мать. — Будет допрашивать каждого, кто когда-либо охранял принцев. Ему захочется узнать, что с ними случилось, но при этом он будет лелеять надежду, что удастся отыскать такого человека, которого можно подкупить и заставить дать свидетельские показания или убедить признаться в собственной вине — подойдет все, что угодно, лишь бы можно было возложить вину за гибель принцев на Ричарда. Если он сможет доказать, что их убил Ричард, то полностью оправдает свой захват трона, потому что истинные наследники мертвы, и он с полным основанием будет называть Ричарда тираном и цареубийцей. Короче, если Генриху удастся доказать, что послужило причиной гибели принцев, то он, несомненно, окажется в выигрыше.

— Мама, — вырвалось у меня, — да я жизнью своей готова поклясться, что Ричард не причинил моим братьям никакого вреда! Я это точно знаю. Ричард непременно признался бы мне, если б действительно что-нибудь с ними сделал. Да ты и сама это знаешь. Ты же была в этом уверена в ту ночь, когда он пришел к тебе и спросил, не ты ли их выкрала, помнишь? Он тогда и сам не знал, ни где они, ни что с ними случилось, и предполагал, что они оба, возможно, у тебя. Я могу поклясться, что он так ничего об этом и не узнал. На самом деле его страшно мучило то, что он ничего не знает о судьбе своих племянников, ибо не представлял себе, кого же теперь ему назвать своим наследником. Ему отчаянно хотелось выяснить, что же на самом деле случилось с мальчиками.