всерьез внимания на Рут? Только потому, что она была слишком высокой, а ее красота вгоняла в краску? В Париже она подрабатывала моделью, пока ее типаж не вышел из моды, сочтенный слишком немецким, – злая ирония эпохи. Но в Лейпциге, когда они еще учились в лицее, такая девушка, как Рут, не могла остаться незамеченной. Но такая, как двадцатилетняя Герда, оказалась в новинку, к тому же она была утонченной, glamorous[37]: не удивительно, что парни так и вились вокруг нее, а удивительно то, что он сильнее прочих запутался в ее сетях. Ведь его прозвали Таксой не только за рост, но и потому, что он всегда ставил перед собой достижимые цели.

Но Герда не одаривала своей благосклонностью только за внешность, и сама она была больше чем девушка, по которой вздыхают, глядя из окна трамвая. Она много значила для тех, кто ее любил, судя по поведению Андре Фридмана после его диких загулов в Париже, пока сама Герда со своей «Лейкой» была на передовой с Республиканской армией. Уже овеянный ореолом первой славы, Роберт Капа появлялся на бульварах левого берега – воплощение жизнелюбия и сексуальной раскованности – в обнимку с девушкой, которую он подцепил на одну ночь. «Как долго Герда будет терпеть этого типа, который покупает себе выпивку и шлюх на их общий гонорар?» – спрашивал себя потрясенный Вилли. Но ему случалось встретить Капу и поздним утром: от ночного веселья оставалась лишь усталая улыбка. С измученным, почти умоляющим выражением лица Капа приглашал Таксу в кафе обсудить отъезд и планы на будущее. Он пил чашку за чашкой и продолжал говорить «мы». «Он говорит о Герде, как бедный melamed[38] – о Едином и Всевышнем, хотя и называет ее по имени», – иронизировал про себя Вилли, вспоминая своего учителя из Галиции, готовившего его к бар мицве. Недостаточно, чтобы оправдать его ночные похождения, но следовало признать: не один Капа пьянел от восторга, стоило только Герде вступить в игру. Она была источником жизни, неизлечимой зависимостью.

Вилли пытался излечиться, и, казалось, даже успешно, но он все равно срывался. Самые унизительные эпизоды остались в прошлом, еще когда Герда официально выбрала Георга Курицкеса. Жених из Штутгарта выбыл из игры с достоинством, как все те, кто привык после crash[39] 1929 года проигрывать по‑крупному. Герда утверждала, что они «остались добрыми друзьями», но Вилли виделось в этом что‑то нарочитое и больше смахивавшее на тактическое отступление: жених ждал, что его соперник постепенно исчерпает все свои возможности (в том числе финансовые), но этого не произошло.

Было очевидно, что Герда сильно влюблена в Георга и в его мир. И эта несокрушимая реальность поражала реалиста Таксу его же оружием.

Ему случалось наблюдать за Гердой в прокуренной гостиной на Фридрих-Карл-штрассе, когда Дина Гельбке, мать Георга, вспоминала какую‑нибудь историю из своего прошлого – большевистский приключенческий роман, в котором Герда старалась не упустить ни одной детали. Дина рассказывала, как ее, совсем юную и необразованную, разбудили яростные ветра 1905 года, охватившие даже пролетарскую Лодзь, и как она, спасаясь от преследований, убежала из дома, чтобы присоединиться к товарищам в Москве. Она рассказывала о тюрьмах, поддельных паспортах, бегстве от царской полиции и о своем самом захватывающем после переезда в Лейпциг приключении, когда сбежала из больницы в Мерано, где наблюдалась во время первой беременности, чтобы встретиться с человеком, которому была обязана смыслом жизни, – с Лениным. «Я чувствовала себя хорошо, и никто не смог бы мне помешать: ни муж, ни тем более врачи».

Кто же в тот памятный ему день дал ей повод снова рассказать об этом курьезе? Нет, не Бертольт Брехт и не Курт Тухольский; кто‑то менее известный, кто зашел к Гельбке, будучи в городе проездом. Но, рассказывая, Дина смотрела на молодежь и не без самодовольства уточнила, что вскоре после ее приезда в Цюрих Георг тоже проявил революционное нетерпение, а затем обрушил безудержную ярость, но не на швейцарские банки, а на акушерку и врача, то есть на весь окружающий мир.

«Тебе бы не мешало снова выпустить ту ярость, а то ты слишком любишь разглагольствовать», – заключила она, остановив взгляд на молодых людях, сидевших на ковре у ее ног. Герда не удостоила Георга ни нежной, ни даже сияющей улыбки. Она расхохоталась ему в лицо, запрокинув голову и одновременно повернув ее так, чтобы вновь поймать взгляд Дины и следить за ее мясистыми губами; Георг убрал руку с колена Герды, дрожавшего от ее звонкого смеха.

Вилли страдал. Он завидовал небрежности собственника, с какой Георг прикасался к Герде, и еще сильнее – той непринужденности, с какой он от нее отрывался. Завидовал его врожденной самоуверенности (чего еще ждать от человека, чьим крестным отцом был Ленин?); его выводило из себя, что Георг принимает благосклонность Герды не как дар небес, а как свою заслугу. Вилли ревновал даже к Дине, которая обхаживала Герду с того самого дня, как сын ввел ее в дом. Он снова и снова вызывал в памяти ее образ, увиденный из окна трамвая, – образ женщины, сошедшей с экрана. «Будьте начеку, – твердил он про себя. – Как только дела здесь пойдут на лад или ей наскучат ваши революционные crème[40], Герда в мгновение ока станет самой собой».

Он не очень‑то верил, что в 1931‑м или 1932‑м дела в Германии могут пойти на лад. Поэтому Вилли цеплялся за образ светлой фигурки, которая любовалась bérets[41] и шляпками в витрине возле трамвайной остановки. Дешевая уловка. К тому же он был уверен, что Герда не забыла Питера. Ее бывший жених снова занялся, и с большим размахом, импортом кофе – делом, которое она когда‑то помогла ему начать. И кто знает, может, в память о старых добрых временах она согласится сопровождать его в деловых поездках, а потом открыть вместе с ним офис в Южной Америке?

Интересно, что бы она ответила, предложи ей это Питер? Выбрала бы Георга, который все время уезжал в Берлин, или воспользовалась бы случаем сбежать от грозивших нищеты и опасностей?

Вилли страшился возможного ответа. Свив кокон из ревности и попыток от нее избавиться, он гнал прочь – неуклюже, тщетно – обвинение, которое годы спустя многие из них бросили в лицо Герде. Приспособленка! Она прикуривала сигарету с чисто парижской беспечностью и, задрав подбородок, выдыхала: «Если ты и вправду так думаешь…» Ее досадная гримаска отражалась в зеркалах, дым обволакивал ее визави за столиком кафе. Обычно