– Противно, да? – спросила заглянувшая в комнату Зоя.

– Ага, – кивнула Нина и почувствовала, что ком, вставший в горле от этого движения, пошевелился и чуть не вырвался наружу.

– Ты до конца посмотрела? – спросила она Зою. – Зачем они это, а?

– Не, я не стала. Сильно противно.

– Можно же перемотать, да?

– Угу, – кивнула Зоя. – Давай.

Они вернулись к кассете и начали мотать. Иногда они останавливали, чтобы не пропустить конец – на кассете было написано, что фильма там два, – но то, что они видели урывками, было еще противнее, чем то, как женщины берут в рот письки и глотают белую жидкость с детьми. Мужчины облизывали женские письки, женщины писали мужчинам в лицо, мужчина перепутал попу и письку и пытался сделать детей туда, женщина вырывалась и кричала, но ему было все равно. Связанных женщин били и поливали воском от свечки, а потом делали с ними детей, мужчина перепутал мужчину с женщиной и пытался с ним сделать ребенка. Тому почему-то нравилось, а потом он обкакался. На этом фильм закончился.

Нина и Зоя сидели молча и обескураженно смотрели друг на друга.

– Какие плохие люди… – пробормотала, наконец, Зоя. – Как им не противно?

Нина все еще приходила в себя. Противно – это одно, но как им не стыдно? Почему им не стыдно все это делать? Почему человек с камерой вместо того, чтобы объяснить, что они делают нехорошо и неправильно, стал снимать про это фильм? Наверное, он хотел показать людям, как не надо делать, но почему нигде об этом не сказано? Почему нет диктора с сурдопереводчиком, которые объясняют, что это плохие люди? Наверное, взрослые и так знают. Но если они знают, зачем такой фильм? Чтобы всем стало противно и плохо? Зоя не знала. У взрослых спрашивать было нельзя. Это все какая-то огромная тайна, какое-то огромное вранье между детьми и взрослыми, и взрослые первые начали врать и скрывать. И когда Нина вырастет, она непременно все это узнает и поймет, но до этого надо было ждать.

Ждать становилось невыносимо; Нина смотрела на людей на улице и думала, что и они могут прийти сейчас не домой, а в большой красивый дом и делать там противное. И большие дома стали представляться не очень приятными, потому что в каждом мог оказаться такой вот фильм. Все вокруг становилось опасным, а взрослые казались сговорившимися врагами.

Шли дни и недели, и Нина чувствовала, что страх проходит – взрослые опять улучшались, и в больших домах оказывались библиотеки, театры или школы. Значит, нет у нас такого. Это что-то иностранное, они там так делают, а мы нет. Это успокаивало. Пока Нину вдруг не осенило: конечно! Это же ад! Они с Зоей видели фильм про ад бога с некрасивым именем, в котором мучаются мертвые, которые жили плохо. Все. Ясно.

Дни потекли обычной чередой, хотелось много гулять и говорить со всеми, тем более Катька уехала на какой-то журналистский фестиваль, а без нее было скучно.

После смерти дяди Вани тетя Света стала часто бывать на улице, она постоянно угощала детей семечками. Заметив ее, дети неслись к ней через весь двор и протягивали ладошки. Нина присаживалась на лавочку к тете Свете и разговаривала с ней. Та знала много интересных историй и очень весело смеялась. Нина расспросила, куда та ходила сегодня утром. Тетя Света ответила, что в церковь, и спросила, была ли Нина в церкви. Нина в церкви никогда не была. Она тут же спросила, чья это церковь – хорошего бога, который сидит на облачке, как дедушка, и всех любит, или плохого, с некрасивым именем, который мучает всех в аду. Она недавно прочитала про него в книжке. Тетя Света очень удивилась и сказала, что бог вообще-то один, а люди разных религий придумывают ему разные имена, но он не сердится, потому что он добрый. А в аду он мучает только очень плохих людей, убийц, например. Или самоубийц. Нина аккуратно расспросила и про то, как делают детей. Тетя Света и тут успокоила. С кем попало делают детей глупые люди, в ад за это не отправляют, но им потом бывает очень стыдно. Жизнь наладилась окончательно.

Значит, все у всех правильно. Мужчина встречает женщину, они влюбляются, женятся, рожают детей и иногда пользуются резинками, чтобы делать друг другу приятно, но детей получилось не слишком много, потому что их нечем будет кормить.

А если Нина теперь монахиня, то у нее не будет детей? У монахов же не бывает детей. Неужели мама так сильно жалеет о том, что у нее родились Нина и Катька? Неужели это так плохо для нее, что она думает, что без детей человеку лучше? Монахам лучше, чем людям?

18:00. Марина

Выходя из цеха, Марина вспомнила вчерашнее и вытерла руки о робу. Опять накатило тошнотворное чувство брезгливости, которое за смену почти рассеялось. Когда с окисленной потемневшей заготовки сползала, завиваясь, тонкая металлическая стружка, темная в начале и светлая к концу, Марине казалось, что становится чище и лучше жить. Темная болванка, оголяясь под резцом, превращалась в гладкий блестящий цилиндр, как грязная шершавая картошка раскрывает под ножом свою сочную белоснежную мякоть.

Марина вышла к проходной, но Нины на лавочке не было. Вот так, значит. Пришлось мыть полы самой. Выметая железную стружку из-под станков, Марина думала, что как-то быстро постарела – спина саднила, и заболела вздутая вена под правым коленом. Марина потерла ее рукой и почувствовала, как под тонкой кожей пульсирует кровь. Обычно Марина старалась не трогать это место – казалось, что если зацепишь случайно ногтем, то тонкая кожица лопнет и вся кровь вытечет на пол, сначала из ноги, а потом и из остальной Марины. Батюшка говорил, что нужно на ночь приматывать к больному месту капустный лист, но Марина вспоминала об этом только утром, уже у станка, когда смазывала переднюю бабку и суппорт на станине. К вечеру становилось легче, но утром хотелось, кроме подвижных деталей, смазать еще и собственные нерасходившиеся ноги. Эта же болезнь была и у рано умершей матери, которая к старости сильно располнела, и ноги ее ниже колен стали похожими на две прямые колонны, испещренные вздутыми лианами вен. Отец носил мать на руках и суетился вокруг, стараясь предугадать желания, – Марина знала, что его пугают эти ноги и что он тоже думает о том, как больно на них, наверное, ходить, хотя мама и уверяла, что ничего не чувствует.

Марина вспомнила об отце. Если бы только он был жив, если бы протянул чуть подольше, а не умер под завалом в шахте, все было бы иначе. Он этого кобеля и близко бы к Марине не подпустил, он дурную кровь за версту чуял. Но Господь прибрал его за какие-то прегрешения, а искупать это теперь Марине.

Марина повертела в руках телефон, но звонить дочери не стала: девчонка явно мстит за вчерашнее – у психиатра и в церкви она плакала, а дома не говорила с ней весь вечер. Марина надеялась, что от раскаяния, но, видимо, нет. Обиделась. Раз ты, дорогая мамочка, не позволяешь мне таскаться по мужикам с ранних лет, то я тебе помогать не буду. Впрочем, Нина ее не прогнет, силенок не хватит, это не старшенькая. Удивляло другое. Старшенькую нахалку она крестить не успела, и дурная кобелиная кровь в ней разыгралась, но Нину-то она покрестила давно, и на исповеди ее водила, и в церковь по воскресеньям заставляла, а все равно – один бес. Ничего, не все еще потеряно. Помоет Марина полы и сама – не переломится. Марина представила, как за ужином тяжело поднимется, протопает к шкафчику, вынет мазь и будет долго натирать спину. Или даже саму Нину попросит, и у той сделается виноватое лицо.