Патела исключили из регистра врачей после печально известного дела Томлинсона (продавца газет, умершего после того, как его неосторожно повалил на землю полицейский), когда выяснилось, что медик небрежно проводил вскрытия и в качестве причины смерти всегда указывал проблемы с сердцем. Трагические последствия его действий не ограничились делом Харди. Поэтому Генеральный медицинский совет пришел к выводу, что его работа «не соответствует стандартам, ожидаемым от компетентного судмедэксперта, и может навредить репутации других медицинских работников».

Точно не помню остальные вопросы, которые мне задавали, но наш разговор с комиссией проходил примерно так:

– Считаете ли вы, что полицию следовало поставить в известность о выходе Харди из больницы?

Этот вопрос относился к выписке пациента из лечебницы в ноябре 2002 года.

– Безусловно, – ответил я. – Мы рекомендовали направить его к комиссии Межведомственного соглашения о защите общественности.

– Но этого не произошло, доктор Тейлор. Вы можете это объяснить?

– Межведомственное соглашение о защите общественности является новым. Психиатры еще не знают, как оно должно работать. Врачи и полицейские не привыкли разговаривать друг с другом.

Это должно было измениться, и дело Харди помогло добиться прогресса в этом отношении.

– Есть ли у вас еще какие-либо комментарии?

– Только один: честно говоря, я понимаю, что Харди позволили выйти из больницы, поскольку оснований для принудительного содержания там не было. Однако уведомление полиции через комиссию Межведомственного соглашения о защите общественности положило бы начало взаимодействию двух агентств. Наша оценка с самого начала основывалась на некорректной информации. Мы никак не могли понять, что он сексуальный садист.

Реальность такова, что, даже если бы правоохранительные органы знали о выходе Харди на свободу, единственным способом предотвратить убийства было бы круглосуточное наблюдение. Какой бы обеспокоенной полиция ни была, крайне маловероятно, что наблюдение было бы установлено.

После того как мои показания записали и все обязанности были выполнены, я вышел на освещенную солнцем улицу. Офисные работники наслаждались сэндвичами, но у меня не было аппетита и чувства облегчения. Не обращая внимания на солнечную погоду, я поплелся к станции метро «Сент-Джеймс-парк» не в силах выносить толпу на станции «Виктория». По пути у меня в памяти всплывали лица жертв Харди.

Прошел еще год, прежде чем результаты расследования были опубликованы. Еще целых 12 месяцев дамоклов меч висел у меня над головой. Между тем повседневная работа продолжалась: собрания по поводу выписки пациентов, тщательное обдумывание и документирование решений о предоставлении возможности находиться по месту жительства, сильнейшее волнение по поводу каждой рекомендации и оценки риска. Для меня мысли о возможном расследовании еще одного убийства были невыносимыми. Работа кипела: обходы пациентов, трибуналы, дела о причинении тяжкого вреда здоровью и поджогах. Однако затем последовало новое дело об убийстве на сексуальной почве, которое отвлекло меня от мыслей о Харди.

Говорят, что это не ты выбираешь судебную психиатрию, а она выбирает тебя. Для работы в этой сфере необходима выносливость (чтобы выдерживать долгие поездки в отдаленные тюрьмы), крепкий желудок и железные нервы, способные выдержать агрессивных пациентов. Добавьте сюда понимание медицинского и юридического языка, поскольку свобода или тюремное заключение обвиняемого зависит от точной формулировки одной-двух фраз. Вам также понадобится толстая кожа, чтобы выдерживать жесткие перекрестные допросы[18]. И это только начало. Судебная психиатрия отличается от обычной медицины. Врач сидит в карете скорой помощи, готовый помочь всякому, кто его ждет. Судебный психиатр едет в Белмарш[19] в автозаке, чтобы работать с преступниками, слишком опасными даже для тюрьмы строгого режима.

Мы, судебные психиатры, делимся на три подтипа. Первый – это так называемые хирурги психиатрии: дерзкие и уверенные в себе, они носят костюмы, гордятся своей решительностью и не прислушиваются к мнению коллег. Эти люди, как правило, склонны к обвинению и отказываются признавать, что в их доспехах может быть трещина. На другом конце спектра находится «бригада с нимбами». Они не желают выступать в суде в качестве свидетелей-экспертов, носят молочные шерстяные джемперы с заплатками на локтях и считают, что работают с самыми несчастными и обездоленными членами общества, какими бы опасными они ни были. В центре их работы стоит реабилитация пациентов и забота о них.

Где-то посередине, где мне и большинству моих коллег нравится видеть себя, находятся те, кто представляет собой соединение этих двух типов. Это психиатры, заинтересованные в четком мышлении и детальном анализе, но также способные к сопереживанию. Они умеют общаться с проблемными преступниками и их жертвами.

К какому бы типу мы ни принадлежали, мы все должны быть способны интерпретировать сложное взаимодействие мозга, разума, социальных отношений и поведения. Мы берем на себя инициативу, зная, что несем ответственность за лишение свободы и назначение психотропных препаратов, изменяющих сознание. Нам приходится переводить все это на юридический язык для суда, а затем на понятный – для присяжных.

Итак, эта работа не для слабонервных. Все стажеры делятся на две равные группы: те, кто не справляется с трудностями работы, и те, кто находит связанные с ней трудности привлекательными.

На мой взгляд, для психиатра очень важно составить собственный психологический портрет и понять свои культурные предубеждения, чтобы контролировать реакцию на разношерстную группу пациентов и сложные сценарии, а также думать, прежде чем действовать. Только став врачом-консультантом, я, как и коллеги, начал размышлять о трагическом влиянии психических заболеваний на мою семью. Позднее я расскажу об этом подробнее. Как мне кажется, способность к анализу и осознание собственной уязвимости делают нас толерантными к безумию и саморазрушению, а также отличают от других врачей.

Все это мне понадобилось для дела Ли Уотсона.

В марте 2003 года в пятницу вечером, пока я искал дело Харди в системе, секретарь принес конверт толщиной около 10 сантиметров. Мне хотелось уйти с работы пораньше, но любопытство взяло верх, поэтому я вскрыл конверт и стал пролистывать содержимое.

На первых страницах был знакомый знак в виде весов Фемиды и логотип Королевской прокурорской службы. Канцелярские скрепки в верхнем левом углу объединяли различные документы: обвинительное заключение, свидетельские показания, протокол задержания, расшифровку допроса, неиспользованные материалы и краткое содержание дела. Убрав с письменного стола две грязные кофейные чашки и несколько журналов, я разложил документы по стопкам и приготовил стикеры и маркеры.