Это был грубый промах, потому что фишка не имеет права смотреть в глаза другим заключенным. Если только не хочет выказать им свое неуважение. Таков закон тюрьмы. Но Барр его не знал. Арестант, которому он посмотрел в глаза, оказался мексиканцем. Тело заключенного украшали татуировки, говорившие о его принадлежности к одной из банд, но Барр ничего о ней не знал. После совершенной ошибки ему следовало быстро опустить глаза в пол, продолжать идти дальше и надеяться на удачу. Но он не сделал ничего подобного. Вместо этого он сказал: «Извините» — и затем, приподняв брови, смущенно улыбнулся, словно хотел поделиться: «Ну и местечко, верно?» Это были грубейшая ошибка, фамильярность и наглый намек на дружеские отношения.

— Ты на что смотришь? — спросил мексиканец.

В этот момент Джеймс Барр наконец все понял. «Ты на что смотришь?» — стандартное начало неприятного разговора в бараках, барах и в темных переулках. Слова, не предвещающие ничего хорошего.

— Ни на что не смотрю, — ответил Барр и сообразил, что только ухудшил ситуацию.

— Я, по-твоему, ничто? Ты называешь меня ничтожеством?

Барр опустил взор и двинулся по коридору, но понял, что сделал это слишком поздно. Он спиной чувствовал взгляд мексиканца и решил отказаться от мысли позвонить. Телефоны висели в тупике коридора, и Барр не хотел оказаться в ловушке. Поэтому он прошел по коридору против часовой стрелки и вернулся в камеру. Он добрался до нее без происшествий. Ни на кого не смотрел, ни с кем не заговаривал. Лег на свою койку. Примерно через два часа немного успокоился и решил, что сумеет справиться с мелким головорезом-мачо. В конце концов, Барр был крупнее его, крупнее даже двух мексиканцев.

Джеймсу очень хотелось позвонить сестре и узнать, все ли с ней в порядке. Он снова отправился к телефонам. Ему удалось дойти до них без проблем. Закуток был совсем маленьким, на стене висело четыре телефона, четыре человека разговаривали, четыре очереди дожидались своего часа у них за спинами. Шум, шарканье ног, дикий раздражающий смех, мерзкий воздух, запах грязных волос, пота и мочи. По представлениям Джеймса Барра, так и должно быть в тюрьме.

Но тут все изменилось. Мужчины, стоявшие перед ним, куда-то испарились, просто молча исчезли, и все. Те, что разговаривали, повесили трубки на полуслове и прошли мимо него. Стоявшие в очереди быстро рассеялись, и через полсекунды шумный заполненный коридор превратился в совершенно пустой и тихий.

Джеймс Барр обернулся и увидел мексиканца с татуировками. В руке тот держал нож, а за спиной у него столпились двенадцать дружков. Нож был сделан из пластмассовой зубной щетки, обернутой липкой пленкой и заточенной с одного конца, как стилет. Дружки были приземистыми коротышками, с одинаковыми татуировками, коротко подстриженными волосами и замысловатыми узорами, выбритыми на головах.

— Подождите, — попросил Барр.

Но мексиканцы не стали ждать, и через восемь минут Барр был в коме. Его нашли через некоторое время на полу, избитого до полусмерти, с множественными колотыми ранами, пробитым черепом и серьезным внутренним кровотечением. Позже в тюрьме поползли слухи, что он сам напросился на драку, проявив неуважение к латиноамериканцам. А еще оказал им сопротивление. Об этом в камерах говорили с чуть уловимым восхищением.

Мексиканцы тоже пострадали в схватке, но далеко не так сильно, как Барр. Его отвезли в городскую больницу, зашили раны, сделали операцию, чтобы облегчить давление на отекший мозг. Затем — в состоянии комы — положили в охраняемую палату реанимации. Врачи не могли сказать, когда он придет в себя. Возможно, через день. Или через неделю. Может быть, через месяц. Или никогда. Врачи этого не знали, и им было все равно. Все они жили в этом городе.

Тюремный охранник позвонил Эмерсону поздно вечером и сообщил о случившемся в тюрьме. Тот связался с Родиным, который, в свою очередь, поставил в известность Чепмена, рассказавшего эту новость Франклину.

— И что теперь будет? — спросил у него Франклин.

— Ничего, — ответил Чепмен. — Дело заморожено. Нельзя судить человека, находящегося в коме.

— А что будет, когда он придет в себя?

— Если с ним все будет в порядке, думаю, они дадут ход делу.

— А если нет?

— Тогда не дадут. Нельзя судить человека в коме.

— И что мы будем делать?

— А ничего, — сказал Чепмен. — В любом случае, мы не слишком серьезно относились к этому делу. Барр виновен по полной программе, и никто ничего не может для него сделать.

Франклин позвонил Розмари Барр, поскольку сомневался, что кому-то еще пришло в голову известить ее. Он оказался прав. Поэтому он рассказал ей новости. Розмари внешне почти никак не отреагировала на его сообщение. Только затихла, словно находилась на пределе душевных сил.

— Думаю, мне следует поехать в больницу, — сказала она.

— Если хотите, — ответил Франклин.

— Понимаете, он ни в чем не виноват. Это несправедливо.

— Вы видели его вчера?

— Нет, не видела.

— Назовите мне места, где он регулярно бывал. Кино, бары, все, что угодно.

— Пожалуй, не назову.

— Знаете друзей, с которыми Джеймс проводил время?

— Нет.

— А подружек?

— У него уже давно нет подружки.

— У вас есть родственники, которых он навещает?

— У нас никого нет. Только он и я.

Франклин замолчал, и в разговоре возникла длинная тягостная пауза.

— И что теперь будет? — спросила Розмари Барр.

— Я точно не знаю.

— А вы нашли того человека, о котором он говорил?

— Джека Ричера? Боюсь, что нет. Никаких следов.

— Будете продолжать его искать?

— По правде говоря, я уже сделал все, что было в моих силах.

— Ладно, — сказала Розмари Барр. — Придется нам обойтись без него.

Но в тот момент, поздно вечером в субботу, когда они разговаривали по телефону, Джек Ричер сам направлялся к ним.

Ричер направлялся к ним из-за женщины. Он провел пятничную ночь в Саут-Бич, в Майами, в клубе «Сальса» с танцовщицей с круизного корабля. Судно было норвежским, девушка тоже. Ричер решил, что она слишком высока для балетной труппы, но вполне подходящих размеров для всего остального. Они познакомились днем на пляже. Ричер заботился о своем загаре, потому что чувствовал себя лучше, когда у него темнела кожа. Он не знал, чем озабочена эта девушка. Но когда ее тень упала ему на лицо, он, открыв глаза, увидел, что она на него смотрит. Или, возможно, на его шрамы. Чем коричневее становился Ричер, тем заметнее проступали шрамы, белые и уродливые. Незнакомка была в черном, очень маленьком бикини, на фоне которого ее кожа казалась особенно бледной. По ее манере держаться Ричер понял, что она танцовщица, понял намного раньше, чем она об этом сказала.