рисуя в воображении одни и те же картинки. Я кричу про себя в этой домашней тишине, нарушаемой только шепотом Чико, который снова и снова спрашивает: «Что случилось?»

Опускается ночь.

— Идем, — твердо говорю я.

Мы вытаскиваем из-под кровати мешок, достаем из него свою обувь и моем ее в большой бетонной раковине, где мама стирает белье. Вода и мыльная пена становятся розовыми. У меня сводит живот.

— Неси спички, — командую я.

Когда Чико возвращается с коробком в руке, мы выходим на задний двор и разводим небольшой костер. Он мерцает и отдает жутким оранжевым светом, пожирая пластиковый мешок и лежащую в нем одежду. Мы смотрим, как все это горит.

Потом, пропахшие дымом, возвращаемся в дом и прячемся в нашей комнате.

Мы не разговариваем. Мы пытаемся избавиться от образа истекающего кровью дона Фелицио.

Я стараюсь выбросить эту кровь из головы. Честно стараюсь.

Снова и снова.

Но мои мысли окрашены красным.

Крошка

Сегодня ночью жабы квакают как никогда громко. Такое впечатление, что улицы просто забиты ими. Как будто они наводняют все вокруг, все наше баррио. Я гадаю, не из-за меня ли они тут.

Весь день я спала. Или ускользала в другие миры. Точно не знаю, что это было. Но теперь настала ночь, и мне не уснуть. Я могу лишь лежать под тонкими простынями, ощущая, как от каждого моего движения, каждого поворота тела из него вытекает кровь.

Я не знаю, что произошло с доньей Агостиной: только что она была со мной рядом — и вдруг пропала. Может, я ускользнула в иной мир, пока держала ее за руку? Может, утащила ее за собой? Или она осталась где-то там, в другом месте, где дон Фелисио по-прежнему жив.

В доме стоит зловещая тишина.

Мама спит на диване. Она оттащила туда детскую кроватку и поставила ее рядом с собой. «Чтобы ты лучше выспалась, — сказала она. — Тебе нужен отдых, Крошка». Думаю, мама боится, что я не возьму на руки этого младенца. Потому что я не хочу слышать его и давать ему имя.

Я рада, что она унесла его в другую комнату.

Занавески чуть колышутся на окне, которое мама оставила немного приоткрытым, потому что я пожаловалась на кислый, терпкий запах. «Нет, — сказала я ей, — закрой». Она сделала, как я просила, но, должно быть, пока я спала, снова открыла.

Мне не терпится его захлопнуть.

Я медленно сажусь. Каждое движение причиняет такую боль, что хочется кричать. «Нет, — говорю я себе, — это тебя не сломит. Ты справишься». Я делаю глубокий вдох, спуская ноги с кровати, толкаю себя вперед и чувствую теплую струйку между ног. Мне делается дурно, но я все равно заставляю себя встать.

Осторожными мелкими шажками двигаюсь к окну. Отодвигаю занавеску — и тут с улицы просовывается чья-то рука и хватает мою.

— Крошка! — Кто-то шепчет мое имя.

В другом месте кто-нибудь другой, наверное, отскочил бы или закричал. Потому что люди обычно не ожидают, что до них дотянутся через окно и схватят. Не ожидают, что их позовут по имени. Но я не где-то, а здесь, и я не кто-то другой. Поэтому я стою, как стояла.

— Извини, — говорит он, тихо смеясь. — У тебя такой вид, будто ты призрака увидела. Я не собирался тебя пугать.

Я бы хотела сказать ему, что не испугалась, но это неправда. Я испугалась сильнее, чем если бы сама Смерть пришла забрать меня в могилу.

Я качаю головой:

— Со мной все нормально.

— У тебя больной вид, — говорит он.

— Я… я родила, — сообщаю я. Но оттого, что я сейчас вот так его вижу, меня начинает тошнить.

Он заглядывает внутрь, внимательно присматривается к моему животу.

— Я не верю. Ты выглядишь так же, — усмехается он, но потом начинает разглядывать мое лицо.

Я стараюсь не моргать.

— Погоди, правда, что ли? — Он улыбается.

Я киваю.

— Мальчик, да? Скажи мне, что это мальчик.

— Да, мальчик, — соглашаюсь я.

— Я так и знал! Мальчик! У меня сын!

Я не хочу заявлять на этого ребенка своих прав, но то, как он это сказал, мне тоже не нравится. Он не заслуживает того, чтобы иметь хоть что-то.

— В смысле, я знал, что могла родиться девочка, но что будет мальчик, тоже знал. Ты дала мне то, чего я хотел, Крошка. — Он нежно ласкает мои пальцы, и я с трудом подавляю острое желание вырвать у него руку. — Іде он?

— С моей матерью в соседней комнате, чтобы я могла отдохнуть.

Он кивает:

— Но я должен его увидеть. А ты должна наконец-то рассказать матери о нас, о наших планах.

Я молчу, а он снова улыбается:

— Ну что ты так пугаешься, не надо. Я ведь обещал, что позабочусь о вас. Ты же знаешь это, правда? Когда ты собираешься ей сказать?

— Скоро, — говорю я.

Он долго и пристально смотрит на меня, а потом на его лице появляется какое-то странное выражение.

— Скоро, — вторит он мне. — Значит, скоро.

Когда он так на меня смотрит, я не могу даже шевельнуться. Что-то в его взгляде говорит: внутри он пуст и переломан, он бездушен, и это так пугает, что хочется отвернуться.

— А знаешь что? Может быть… может быть, мы скажем ей об этом прямо сейчас?

Я заставляю себя взять его за руку, погладить ее — и по моему телу пробегает дрожь. Я вся какая-то липкая и слабая.

— Давай я немного поправлюсь, стану лучше выглядеть, тогда и скажем. Я хочу, чтобы все было… безупречно.

Его холодные глаза теплеют. Потом он устремляет взгляд на мое тело, и я чувствую облегчение оттого, что оно такое оплывшее и что виду меня болезненный.

— Да, может, ты это хорошо придумала, — говорит он. — Я хотел сделать сюрприз, но… Я купил тебе кольцо. Самое дорогое из всех, которые только смог найти, и скоро ты его наденешь. Могу поспорить, ты и не мечтала иметь самое классное кольцо во всем баррио.

Во рту у меня кислый привкус. Я сглатываю:

— Да, я правда и не мечтала о таком.

Он лыбится, как будто я сделала ему лучший комплимент.

— Тебе очень повезло, что я выбрал тебя, Крошка. — Он пристально смотрит на мои губы и облизывается.

Я хочу сказать ему, как он мне отвратителен. Мне противно в нем всё — то, как он на меня смотрит, как произносит мое имя, его прикосновения, его лицо, каждая черта которого запечатлелась в моем сознании. Клочковатая растительность на физиономии,