Беспечность «Алеко» вошла в образ «Мазепы» как обычность его характера:

(Ср. «И пуще царь пошел кутить», X глава «Евгения Онегина».)

Случайны ли все эти «странные сближения», эти автореминисценции, объединяющие столь различных героев разных поэм?

То есть налицо мифологическая структура поэтики: в мифе все персонажи обладают способностью взаимозаменяемости, их сущность легко переливается, перемещается в другие лица.

То, что с точки зрения немифологического сознания различно, расчленено – в мифе выступает как вариант (изоморф) единого персонажа, события.

Как известно, Пушкину предъявляли обвинения в том, что все герои поэм у него – «уголовные преступники». Да, все – кроме одного: «Езерского». Полемизируя с будущими критиками «Езерского»: «свищите мне, кричите brаvо! Не буду слушать ничего. // Имею право Героем краткого романа избрать соседа своего» – то есть бедного, доброго поэта, – Пушкин, противопоставляя Езерского прежним героям поэм, дает такие комментарии образов:

То есть на «Онегина», который —

то есть на «Хана Гирея», опустошающего «набегами» своих соседей, героя «Бахчисарайского фонтана», «На ренегата-усача» – то есть на «Мазепу», который, по словам Пушкина, «за дерганье усов мстить не станет».

«Ничто так не враждебно истине, как недостаточное ее различение», – напоминает Пушкин, цитируя «Размышления о французской революции» Э. Берка.

Комментируя «Цыган», исследователи уверяют читателей, что в «Алеко» – убийце свободолюбивой Земфиры (?) – Пушкин имел в виду себя: «[…]в образе Алеко выражены чувства и мысли автора. Недаром Пушкин дал ему свое собственное имя (Александр)». И далее так определяют поэтику «Цыган»: «посторонние образы – стихи о беззаботной птичке, рассказ об Овидии…».

Но «посторонние» стихи о птичке и являются как раз развернутой метафорой образа «перелетного» «Цыгана» – Алеко:

Ср.: «… враг труда Над нами властвовал тогда» X глава «Евгения Онегина».

«Пушкин, как и его герой, жил в таборе», ~ приводит другой довод С. М. Бонди.

Но и Александр I, как известно, также «кочевал» – путешествовал по Бессарабии в 1818 г. (см. Шильдер, Ш том, с. 46).

Что же касается «постороннего рассказа об Овидии» – то исследователь поэмы упускает тексты послания Пушкина «К Овидию» и послания «К Гнедичу», – где ясно проводятся параллели судеб изгнанного Августом (то есть Александром I) Овидия – и поэта Пушкина:

«В стране, где Юлией венчанный / И хитрым Августом изгнанный // Овидий дни свои влачил» – так же, как и Пушкин в Молдавии.

«Цыганы», – комментирует далее С. Бонди, – является поэтическим выражением мировоззренческого кризиса Пушкина. Заменить эти отвлеченные, туманные идеалы какими-либо реальными, связанными с общественной жизнью, Пушкин еще не умеет.

Думается, что С. М. Бонди и его последователи так же не поняли образного строя «Цыган», как ошибочно прочли образ Алеко друзья Пушкина – Рылеев и Вяземский: «Оставь нас страшный человек – Ты для себя лишь, хочешь воли», – таков приговор Алеко, вложенный поэтом в уста старого Цыгана:

о чем и говорит Пушкин, комментируя образ Алеко и других героев поэмы в «Езерском».

Трагическая горечь этих строк «Езерского» о непонимании образной системы поэта перекликается с мыслями «Опровержений на критики»: «[…] Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя. Вяземский повторил то же замечание (Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было б не в пример благороднее…) Правда, тогда не было бы и всей поэмы».

Действительно, почему «благородный» Алеко водит именно «медведя» (что удостоверяют и рисунки медведя в ошейнике на полях «Цыган»), да еще «собирает дань с глазеющей публики»?

Ответ на этот вопрос дает опять «отечество карикатуры и пародии». В английской карикатуре на Павла I, изданной в Лондоне в 1799 г. – то есть в заговоре против Павла и плане Палена объявить Павла I сумасшедшим, а Александра – регентом – Александр водит на цепи «медведя» в ошейнике – Павла I. Стихи под карикатурой в переводе гласят: «Галльская чума (то есть французская революция), которая похитила рассудок бедного Павла…» Вернемся к портрету «свободолюбивого» Мазепы.

Думается, что вряд ли найдутся читатели, которые не узнают в этих вдохновенных мазках портрета «Мазепы» известных черт Александра I: «В духовном отношении, на первый взгляд, это образ ангела, сотканный из доброты, кротости и чистоты, полный благородных стремлений и великодушных порывов. И потому самые горячие надежды связаны со вступлением на престол этого избранника… А когда его царствование кончится, вдова государя все еще будет полна прежних иллюзий: «Наш ангел на небесах», – напишет она. Но все это одна иллюзия, и при ближайшем рассмотрении картина меняется: та же самая душа представляется извилистыми изгибами и темными тайниками[20]».