Я прижимаю колени к груди, обнимаю их руками. Бахрома обрезанных шортов прилипает к бедрам, футболка, выданная департаментом парков, душит: горло такое узкое и высокое. Я раздражена, мне дурно, я потная. Снимаю с руки резинку для волос, убираю их с шеи и завязываю узлом.

– Ты в порядке, крошка? – спрашивает Райна. – Что-то ты бледная. – Она, как и папа, ничего не знает про мои глаза. После того, как доктор Левин попытался отправить меня к психиатру, я не рискую сказать кому-нибудь еще. Собираюсь скрывать мою цветовую слепоту… и чем дольше, тем лучше.

Я не знаю, что и ответить. Могу думать только о прошлом вечере: одна на берегу, холод стекает с кончиков его пальцев и передается мне через песок. С кончиков пальцев Штерна. Почему он казался мне таким настоящим?

– Я просто…

Прежде чем я успеваю закончить предложение, два парня, которых я знаю по каким-то пляжным вечеринкам прошлого и позапрошлого лета – большие любители жечь костер, всегда воняющие водорослями, – прыгают на карусель, не заплатив ни цента, и начинают погонять лошадей, шлепая по бокам и издавая порнографические стоны. Отвратительно.

– О-ох! Прогони их, девочка! – Райна хлопает меня по спине.

Я встаю со скамьи. В голове все сильнее пульсирует боль.

– Сначала надо заплатить за билет! – кричу я. – Или вы выметаетесь с карусели. Правила устанавливаю не я. Каждый раз одно и то же.

Слава богу, они не возражают. Один – низкорослый, широкоплечий, с сальными волосами, в футболке с Бобом Марли, щурится на меня поверх солнцезащитных очков.

– Оливия, так? – спрашивает он, рукой вытирая пот со лба, потом руку – о мешковатые шорты. – Приходишь иногда на вечеринки на Бист-Бич, да?

Я киваю.

– Да. Приходила.

– Я думал, ты переехала или что-то такое. – Он замолкает. – Ты вернулась, потому что твою?..

Второй парень кашляет. Поклонник Боба Марли разом обрывает фразу. «Маму». Он знает. Они оба знают. И этим я обретаю над ними какое-то подобие власти: когда девушка, у которой мать – убийца, просит тебя что-то сделать, ты это делаешь. Не задавая вопросов.

– Мою что?

– Э… э. Я… я подумал о ком-то еще, извини… – отвечает он, его щеки темнеют. Наверное, он краснеет; как хорошо осознавать, что это я еще различаю.

– Наслаждайтесь сегодняшним визитом сюда. У нас прекрасный парк, – и я приклеиваю к лицу широкую, насквозь фальшивую улыбку.

Они смотрят на меня, и в их взглядах читаются зачарованность и страх, будто я могу внезапно прыгнуть на кого-то из них и вцепиться в горло. «Еще увидимся», – говорит второй, высокий, чуть сутуловатый, прыщавый, они поворачиваются и уходят.

В этом Мичиган отличался в лучшую сторону: там большинство ничего не знало о моей маме. Я рассказала только моим самым близким друзь-ям: Таю, Руби, Аманде, и то по минимуму. Мне пришлось объяснять, почему я пропустила две недели занятий: на похороны, на траур. И когда вернулась в школу полубезумной – внезапно начинала плакать, или часами сидела, уставившись в одну точку, или ударялась в пьяные загулы, – они старались не лезть в душу. Поощряли есть побольше шоколада и плакать в кровати под мыльные оперы.

Они сосредотачивались на собственной жизни, на домашних заданиях, которые я не выполняла, на классных занятиях, которые я не посещала. Руби за неделю нарисовал мой портрет маслом, о чем я понятия не имела. Потому что много спала.

Просыпалась рядом с парнями, которых видела в коридорах, но чьих имен не знала. Иногда не могла вспомнить, как они вообще оказались в моей комнате в общежитии или что мы делали. Как много я им позволяла, хотя не сомневалась, что дойти до конца не позволяла никому. Какая-то безумная моя часть приберегала это последнее, хотя кто знает почему. Я знала только одно: человек, которому я хотела отдать все, ушел навсегда.

Я просто не хотела думать. Не хотела освобождать место для мыслей. Если бы эта машина завелась, она бы уже не остановилась, раскручивалась бы и раскручивалась, пока не взорвалась бы у меня в черепе.

Я возвращаюсь к Райне, сажусь на скамью. Ноги подгибаются.

– Отличная работа, – она похлопывает меня по плечу. – Нелегкую ношу ты взвалила на себя, Оливия Джейн Тайт, и никто не справился бы с этим лучше, чем ты. – Она откидывается на спинку скамьи, допивает «Маунтин дью» и намеренно громко рыгает. Даже отрыжка у нее клевая. Это раздражает.

– Так ты развлеклась прошлым вечером? – спрашивает Райна. – Говорила с этим Брюсом, у которого вместо головы головка? – Тут она смотрит на меня, глаза становятся большими, как блюдца. – Подожди-подожди… ты с кем-то закрутила? Поэтому ты сегодня такая странная?

С моих губ срывается стон, я смотрю на свои серые руки, лежащие на серых коленях. Мозг продолжает биться о череп.

– Нет. Определенно нет. Там был Остин Морс, и мы вместе выпивали на берегу, но появились копы… Он убежал. Мне пришлось прятаться в одиночку… Как бы то ни было… Это… это не имеет значения.

– Он убежал без тебя?

У меня нет сил говорить Райне, что я попросила его. Она наклоняется ко мне, кладет руки мне на колени.

– Что ж, ты дала ему понять… дала понять всем этим тупорылым парням из частной школы… они не могут ухлестывать за тобой и выйти сухими из воды.

– Да ничего особенного. Правда. Если на то пошло, я сама сказала ему, чтобы он убегал. Но потом… – Я замолкаю. Сказать это вслух другому человеку равносильно признанию в безумии. Райна скажет папе, как только выйдет из парка. Папа позвонит в больницу. Я приду домой, чтобы найти там армию санитаров, поджидающих меня со смирительной рубашкой. Они загрузят меня в фургон, запрут в комнате с обитыми мягким материалом стенами в психиатрическом отделении. А потом выяснят, что мир для меня стал серым, и уже не выпустят меня оттуда. Никогда.

– Потом?.. – подталкивает она меня, щурясь на солнце.

Я глубоко вдыхаю, глядя на пустую карусель.

– Райн, ты веришь в призраков?

– Э… редко. – Она смеется, убивает комара, усевшегося ей на руку. – А они тут при чем?

– Не знаю… просто вчера мне приснился странный сон. – Я лгу. Скрестив руки на животе, проглатываю комок, возникший в горле. Ее пренебрежение к призракам меня обидело, даже кровь чуть закипела. Закружилась голова, мне пришлось глубоко вдохнуть, что перед глазами очистилось, и только потом я продолжила: – Этот странный сон не выходит у меня из головы. – От волнения я снимаю резинку, заново сворачиваю волосы в пучок, цепляю резинку, отдельные пряди падают мне на плечи, прилипают к потной шее.

– Знаешь, что тебе нужно? Эротический сон. Может, этой ночью тебе приснится, как я милуюсь с Джоуной Тристом в центральном круге футбольного поля. Тогда ты полностью позабудешь свой кошмар.

– Б-р-р. Это звучит как кошмар, – пытаюсь я пошутить, но внутренности у меня скрутило узлом, и я чувствую, как с каждой секундой он затягивается все туже. – Плюс Джоуна Твист достиг потолка в седьмом классе. С тех пор скатывается все ниже. – Я вздыхаю. – Так грустно. Какой у него был потенциал.