Пришлось устроить целое представление из взгляда на запястье, хотя мои часы с порванным ремешком лежали на дне сумки.

– У нас полно времени, – сказала я. – К чему торопиться?

– Я не тороплюсь. Мне просто скучно.

Я пристально посмотрела на ее профиль, встревоженная стеной сопротивления, которую она воздвигала, гадая, связано ли это с Тони.

– Тебе разрешается говорить о твоем отце, – отважилась предложить я. – Ты понимаешь? Задавать вопросы в таком духе. Я не против.

Бронвен вздохнула.

– Мам, со мной все нормально.

– Если ты когда-нибудь захочешь…

«Поговорить, – хотела произнести я. – Если ты когда-нибудь захочешь о нем поговорить, я готова». Но потом обратила внимание на сгорбленные плечи дочери, на сжатые для обороны кулаки, бледность ее лица – и решила, что уже достаточно сказала.

Из-под колес полетел гравий, когда мы развернулись и поехали по подъездной дороге в облаке красной пыли. Слева от нас сад сменился лесом из молодых эвкалиптовых деревьев. Справа холм круто уходил вниз, ныряя в похожую на чашу долину, где эвкалипты бросали длинные тени на загоны. В пятнах тени прятались белые крапинки, вероятно скот.

Долина скрылась из виду, когда дорогу с обеих сторон обступили высокие эвкалипты, густые заросли кустарников – каллистемона, акации и терновника. Дорога попала в тень, и мои мысли вернулись к тете Мораг: пухлое восковое лицо в обрамлении мягких, крашенных хной волос, искрящиеся карие глаза, каким-то образом затмевавшие блеск бриллианта в кольце, которое она носила на своей маленькой веснушчатой руке. Она всегда находилась в движении, без умолку болтала, несясь по жизни, как торнадо в фиолетовых одеяниях.

Тетя Мораг верила, что человеческое сердце является своего рода барометром. Только вместо измерения атмосферного давления оно позволяет человеку легче ориентироваться на запутанных путях его жизни. «Ты почувствуешь боль, – говаривала она, постукивая пальцами по моей впалой грудной клетке десятилетнего ребенка, – какое-то стеснение в середине груди, сразу за грудиной. Не путай с несварением, моя девочка, – это твой внутренний барометр предостерегает тебя, что ты собираешься отправить свою жизнь псу под хвост».

Я нажала на педаль тормоза и выключила двигатель. Не сводя глаз с дороги перед собой, внутренне собралась. Конечно, я ощутила эти симптомы: боль в груди, нервную дрожь дурного предчувствия, учащенное дыхание, – как только осознала, что вот-вот у меня сквозь пальцы уйдет что-то особенное. Мой барометр громко и ясно заявлял: «Ты это хочешь, так возьми». Но как могла я отказаться от решения, к которому пришла в Мельбурне? Вместо того чтобы распрощаться с Тони и двинуться дальше, я серьезно обдумывала намерение задвинуть себя – и свою дочь – в прошлое, от которого сбежал даже он сам.

И тем не менее…

Перед мысленным взором возникла дальняя спальня с ее туалетным столиком из розового дерева, продавленной кроватью с выгнутым изголовьем и изножьем и фотографией в пыльной серебряной рамке. Мужчина на снимке смотрел на меня из увитой розами беседки, выражение его лица притягивало, темные глаза повелевали, почти гипнотизировали, как будто он заставлял вернуться к нему.

– Я приняла решение.

Бронвен быстро повернула голову ко мне, ее лоб прорезала морщинка. И в тот момент она до жути была похожа на своего отца. Разумеется, у нее волосы были светлые, а у него – темные, но высокие скулы, широко расставленные сапфировые глаза, резкие черты лица, делавшие ее такой неотразимой, несомненно, достались от Тони.

Я легонько кашлянула, странно нервничая.

– Что, если мы переедем сюда?..

– Переедем сюда? – недоверчиво эхом откликнулась Бронвен.

В глазах зажглась надежда, но дочь попыталась быстро скрыть ее. Я сообразила, что она защищается, и у меня сжалось сердце. Я украдкой бросила взгляд в зеркало заднего вида. Где-то позади нас старое поместье спало в своем безвременном море травы. Я вообразила, как распаковываю коробки в полной укромных уголков гостиной, заполняю пустые места своими вещами. Представила себя просыпающейся в самый глухой час ночи, слушающей, как старый дом потрескивает и вздыхает. Я вспомнила вкус воды из крана на кухне, удивительно холодной и сладкой; гигантскую ванну, жасмин, заглядывающий в разбитое окно; залитые солнцем комнаты с изящной мебелью ручной работы; тишину, окутывающую это место подобно мягко сдерживаемому вздоху; и – похожее на грезу в своей настойчивости – изображение темноволосого мужчины на старой черно-белой фотографии.

Меня охватило мощное желание.

Я посмотрела на дочь и стала рассуждать:

– Может потребоваться целая вечность, чтобы продать старый дом. Он требует покраски и ремонта. Если мы здесь поселимся, то сами приведем его в порядок, сделаем именно таким, как хочется нам. В конце концов, нам действительно нужен дом… И подумай только обо всей этой деревенской жизни – больше никаких автомобильных выхлопов, любопытных соседей, пробок в часы пик…

Бронвен внимательно посмотрела на меня.

– Правда, мам? Ты хочешь, чтобы мы жили здесь?

По спине у меня побежали мурашки. Я кивнула.

Бронвен завопила в безудержной радости. Внезапно она, смеющаяся, очутилась в моих руках – острые локти и костлявые плечи, – обнимая меня крепче, чем когда-либо за многие годы.

– Тебе придется пойти в новую школу, – предупредила я.

Она отстранилась и со счастливой улыбкой угнездилась на своем сиденье.

– Как скажешь.

– Ты оставишь там всех своих друзей.

– Я заведу новых.

– А как же нетбол?

Она озадаченно на меня посмотрела:

– У них здесь будет нетбол.

– Как насчет?..

Она ослепила меня улыбкой в две тысячи ватт и постучала костяшками пальцев по приборной доске:

– Давай, мам. Поехали. Чем быстрее мы попадем в Мельбурн, чтобы уложить вещи, тем скорее вернемся сюда.

К началу декабря мы свернули нашу жизнь в Мельбурне: аннулировали подписки и отказались от коммунальных услуг, уложили вещи по коробкам и организовали перевозку, заполнили документы на отчисление Бронвен из одной школы и перевод в другую на новый учебный год, посетили прощальные вечеринки и съели прощальные ланчи во всех наших любимых кафе.

Я ожидала, что меня будут переполнять сожаления из-за расставания с Альберт-Парком, но когда мы затолкали последние вещи в старенькую «Селику» и выехали с подъездной дрожки, единственное, что я почувствовала, было облегчение и трепет предвкушения, не уступающий тому, который испытывала Бронвен.

Мы ехали три дня. Шоссе до Ньюэлла шло в основном прямо, как разлохмаченная черная лента без начала и конца. В окна врывался летний зной; воздух казался раскаленным, но мы едва это замечали. По мере продвижения на север менялся ландшафт – пышные фермерские угодья и редкие участки бушленда уступили место высохшим плоским пустошам, а затем – покатым холмам в голубой дымке и густым эвкалиптовым лесам. Мы оставляли позади пыльные городки, ночевали в домиках на стоянках для автофургонов и с рассветом снова пускались в путь.