– Только что заварили…

– М-м… ароматный…

– А вку-ус…

– Кстати, кто снял мои трусы и тельняшку и где они есть? – приготовившись воздать хвалу и благодарность своим друзьям за проявленную заботу, спрашивает Рома.

Сержант заботливо осведомляется:

– Ты где их оставлял?

– Как где, Серега, на улице, сушились на веревке.

– Ну, значит, сейчас их кто‑то носит.

– Да чтоб у него… – Рома не может подыскать соответствующие охватившим его бурным отрицательным эмоциям слова. – Да чтоб у него… – зачем‑то схватил с печки пустую эмалированную кружку с подгоревшей заваркой. Ожегся. Бросил на земляной пол, запнул под нары. Под нарами послышался звон стекла. – Да чтоб у него… на лбу вырос! – Резко меняется настроение у наивного, толком не умеющего выражаться милиционера. – Достали все! – Чутье опытного оперативника безошибочно подсказывало: своих, таких необходимых и полезных в быту вещей он попросту больше никогда не увидит. Досадно.

Сев на нары и свесив руки с колен, обиженно уставился на буржуйку – будто это она в чем‑то перед ним повинна. Но на деле виноватость перед Ромой отчего‑то ощущают все присутствующие. В течение всего вечера, по причине и без, слово «достали» Рома на все лады смаковал и произносил неоднократно.

Он уже проваливался в сон, когда по своему непонятному графику рядом пальнула саушка[5], Рома моментально проснулся:

– Достали! – И тут же у него зачесались ноги; задрал штанины, приспустил носки, стал яростно начесывать. – Достали! Все! Нервы на пределе! – Зачесалась поясница, Рома принял сидячее положение: – У кого‑нибудь успокоительное есть?

– Только водка, – сочувствуют «дедушки».

– Да-а, Рома, до чего ж ты себя довел…

Кажется, проснулись все.

– …Совсем себя не бережешь…

– Близко к сердцу все воспринимаешь…

– Ну, нельзя же так!

Кто‑то Ромика и подбадривает:

– Ничего, ничего: даже у металла усталость бывает. Это пройдет.

– Так сказать – предел прочности выработан.

У Ромы зачесались руки.

– Наливай! – Достав нож, стал яростно скрести обушком клинка между пальцев, накопившееся раздражение хлещет через край. – Достали, с… б… п… зарраза!

Солдаты включили двенадцативольтовую лампочку, висящую на центральной опоре палатки и питающуюся от автомобильного аккумулятора. Неподалеку от палатки взревел танк – дневальный решил разогреть двигатель, все‑таки боевая машина всегда должна находиться в постоянной готовности к ратной деятельности.

Зачесалась спина.

– Полную наливай! – Рома с остервенением переключил внимание на поясницу. – Эх… – глык, – …хорошо-о… – Прислушался к себе, чесаться стало чуть меньше. Танковый мотор тоже сбавил обороты. – Надо бы успокоительное заказать местным, – сделал он вывод. – Ну, все, давайте спать, мужики.

Но так не бывает, чтобы человек лег и сразу выключился одновременно с лампочкой, висящей на палаточной опоре. Обычно отходу ко сну предшествуют разговоры, интересные байки травятся, умные беседы ведутся. На этот раз тема беседы была, само собой, о нервах, реактивном состоянии и кто и как и по какой причине оказался здесь, в этой дыре. Солдатики, естественно, по приказу, менты – командировка. Сержант по имени Сергей, конечно же, тоже по приказу, но был переведен в это периферийное подразделение из Моздока, из роты охраны аэродрома. В то время он был ефрейтором, а служба заключалась в бдительном хождении взад-вперед перед «сухарями» – это самолеты, штурмовики серии «Су».

– …Перед самым рассветом это было, но довольно темно еще. Звезды на небосклоне несколько утратили свой блеск, восточный горизонт ощутимо побледнел, с севера веяло прохладой. Утро обещало быть чудным. Естественно, устал шляться. Вроде никто меня не видит, дай, думаю, полежу минут семнадцать. Сами же знаете: бронежилет-разгрузка-тяжело; спина болит, в копчик отдается, в итоге и простатит можно заработать и, как следствие, импотенцию. На бетонке завалиться никак нельзя: после дождей сыро. Тут, смотрю, «расческа» сухонькая стоит: наверное, подрулила недавно. Недолго думая, взобрался на крыло, прижался спиной к борту, удобно, идрит…

– Что за расческа‑то? – перебил кто‑то из несведущих.

– А это пехота так прозвала «сухари»: они же их снизу только и видят. Снизу пилоны торчат, а в комбинации с крылом вроде как расческу напоминают, – пояснил Сергей.

– А что, пехота только снизу, а ты сам‑то сверху видел?

– Дык! – Серега, видимо, уже мнил себя ведущим авиаэкспертом.

– А что за самолет?

– Что, что! «Су-25»!

– Так вроде бы «грачи», – блеснул знанием жаргона кто‑то невидимый.

– «Грачи», «расчески», какая разница! Короче, не умничай!

– Ну что дальше‑то, Серега, не томи!

– Умничек хренов… Так вот, лежу я на крыле, балдею. Воздух чистый, дышу полной грудью, тишиной наслаждаюсь. До смены часа полтора еще. А там, кстати, довольно удобно лежать. Да и спать хорошо. Приснилась, помню, эта… как ее…

– Эдит Пиаф…

– Не, не пиав… блондиночка такая сисястая… ну снималась в этом, как его…

– Неважно…

– Ну не ска-ажи, сиськи‑то во!..

– Давай‑таки по существу, Серега!

– Ага, проснулся от какого‑то гула и тряски, чувствую, еду куда‑то. Сразу‑то не врубился: еще блондиночка перед глазами, вся живая такая, а я еду. Тут только и вспомнил, что на самолете нахожусь! Вот это, братцы, я вам скажу – реактивное состояние! У него же разбег перед взлетом метров пятьсот всего!

– Пятьсот пятьдесят…

– Не умничай!..

– Пятьсот шестьдесят три, ладно. Ну, дальше что?!

– Умник хренов!.. Внезапно борт остановился. Только на карачки встал, чтобы спрыгнуть, а «сухарь» на разгон! Автомат с броником вылетели. Уж не знаю, за что уцепился, за крыло, наверное; и руки разжать боюсь, и спрыгнуть: скорость‑то бешеная! Опять остановился. Как я по инерции вперед самолета не улетел – не знаю: со страху прилип, наверное. Летчик кабину открывает…

– Фонарь открывает… – На этот раз невидимка блеснул знанием технических терминов.

– Не умничай, итить!.. Ты меня что, специально изводишь?! Рома, дай ему!..