– Вот те здрасьте! – удивился Великий муж.

– Иноземцев-то любопытных в Ханбалык на празднество тоже множество движется, – пояснил Богдан, вернув фолиант на полку и садясь на свое место, – ну а наших и вовсе не счесть. И вот транспортники александрийские совместно с европейскими такие рейсы на эту седмицу учудили, что как автобусы от остановки к остановке движутся. Лондон-Ханбалык. С посадками в Париже, Берлине, Праге, Александрии, Перми, Сверловске<Из “Дела победившей обезьяны” вам известно, что этот город расположен на Урале и “исстари прославлен производством лучших в Ордуси сверл и буров, а потом и более сложных машин для нефтегазовой и горной промышленности”. >… дальше не помню, но ценно тут то, что у него под конец и в Ургенче посадка, а потом через Улумуци и Каракорум на Восточную столицу, на Ханбалык…

– Ага, – понимающе кивнул Мокий Нилович. – С расчетом, что не всем до конца, а на освобождающиеся места новые путники сядут… – пошевелил бровями задумчиво.

– Мы с Ангелиночкой в Ургенче выйдем, и дальше Богдан уж один полетит, – продолжила Фирузе, покивав. – А мы побудем денек с семьей моей и на следующий день уж вместе с отцом за мужем вслед…

– Бага тоже ко двору призвали? – уточнил Мокий Нилович.

– Да, – не скрывая гордости, ответила Фирузе.

– Высоко оценил двор ваши асланiвские подвиги<События, о которых столь уважительно отозвался Мокий Нилович, описаны X. ван Зайчиком в “Деле незалежных дервишей”. >, – задумчиво уронил сановник и затем, как бы подытоживая, добавил коротко: – Правильно оценил.

– Жаль только, не получилось вместе с Багом лететь, – посетовал Богдан. – Он, верно, уж в столице. Там его друг старый дожидался – вот и не стал под нас подлаживаться… а мы под него – тоже не смогли.

Кстати зашедший разговор о завтрашних разъездах напомнил всем, что пора бы и расходиться – рейсы ранние, дороги дальние. Мокий Нилович с дочкою засобирались. Обменялись сообразными поклонами и благодарностями – ах, как вы нас вкусно угостили! ах, как замечательно, что вы нашли время к нам зайти! Уже в прихожей Мокий Нилович, шевеля бровями в непонятной Богдану нерешительности, медленно надевая старенькую, невзрачную соболью шубу – в одежде, да и во всем материальном, сановник был, как то и подобает благородному мужу, весьма неприхотлив, – вдруг вымолвил, не успев продеть левую руку в рукав и оттого замерев в несколько странной позиции:

– Ну-ка, дочка, поди вниз. Прогрей повозку.

– Слушаю, папенька, – слегка обескураженная внезапным отеческим повелением, ответила Рива после едва уловимой заминки. Виновато глянув на Богдана в последний раз, она едва слышно пролепетала скороговоркой: “Я не влюбилась еще, он мне просто нравится…” – и упорхнула.

– Кажется, Ангелина хнычет, – сразу все поняв, сказала Фирузе. – Пойду гляну, может, сон плохой привиделся… До свидания, Мокий Нилович, всего вам доброго. Рахили Абрамовне от нас низкий поклон.

И оставила мужчин одних. Мгновение Великий муж неловко молчал, глядя мимо Богдана.

– Вот что, – глухо сообщил он затем. – Я в Александрию не вернусь. В отставку я выхожу, Богдан Рухович. Шабаш… Погоди, не перебивай. Пора мне, старый стал, немощный… в себе не уверен… Вернешься из Ханбалыка – будешь принимать дела.

– Что? – вырвалось у ошеломленного Богдана.

– Не перебивай, я сказал! Как праздники кончатся – князь твое назначение утвердит. Улус тебе вверяю. Не пустяк. – Он запнулся. – Но не о том речь. На такой пост с нечистой совестью идти – перед Богом грех, перед людьми срам, а перед собой – страх. Работать не сможешь в полную силу. Уверенность потеряешь от угрызений. Я ведь вижу – ты из Мосыкэ сам не свой вернулся. И до сих пор не очухался. Ничего мне рассказать напоследок не желаешь?

Богдан напрягся, стараясь не выдать себя. Словно наяву, вновь зазвучал в его ушах голос градоначальника Ковбасы<Речь здесь идет о полных драматизма событиях, описанных X. ван Зайчиком в “Деле победившей обезьяны”. >: “Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Обещай. Иначе все пойдет насмарку. Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня”.

И еще: “Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого не будет суда”.

И тогда Богдан понял: это единственный выход.

Нельзя было допустить, чтобы честное начальство было опозорено, а обе нечестные секты усилились вновь. Тут Ковбаса, заваривший сатанинскую кашу, был прав. Если бы он ее не заварил – и разговору б не было, но коли заварил…

Государственная польза требовала…

И в то же время нельзя было, чтобы градоначальник, из лучших побуждений мало-помалу докатившийся до вопиющих и к тому же чреватых потрясением народного доверия человеконарушений, не понес наказания. Просто отпустить преступника Богдан не мог.

Справедливость и правосудие требовали…

И что было делать?

“Не буду этого обещать”, – сказал Богдан тогда и ушел. И взгляд еча, грузно сидящего в своем рабочем кресле, жег ему спину, пока он пересекал пространство огромного темного кабинета… и потом, в коридоре, на лестнице… на морозной мосыковской улице… да и теперь Богдан чувствовал этот взгляд ровно так же, как в те первые страшные мгновения, когда выбор уже сделан, и его не переиначить, и его нельзя, не нужно переиначивать, потому что любой иной хуже. Еще хуже.

– Ничего, – проглотив ком в горле, сказал Богдан. – Ничего не хочу рассказать.

Мокий Нилович потоптался. Надел наконец свою шубу, застегнулся. Глянул на Богдана исподлобья:

– И впрямь ли Ковбаса оттого с собою кончил, про что в записке написал? Мол, совесть заела – какой я городу начальник, если не предвидел, не понял, не предотвратил… Ничего тебе на ум не приходит?

– Думаю, и впрямь оттого, – твердо сказал Богдан и взглянул старому другу и руководителю прямо в глаза.

Мокий Нилович тяжело вздохнул. Отвернулся.

– Смотри, Богдан, – тяжело проговорил он. – Тебе работать, тебе жить…

– Смотрю, Раби Нилыч, – сказал Богдан. – Еще как смотрю. Во все глаза.

– Ну, ладно… – недоверчиво пробормотал цензор.

– Всего вам доброго, Мокий Нилович.

– И вам с супругой. Творч усп<Переводчикам уже неоднократно приходилось отмечать то, что при неофициальном общении многие ордусяне, особенно работники оборонных и человекоохранительных структур, да и просто те, кто постоянно и сильно занят, широко пользовались устными сокращениями; например, безупречно вежливое ордусское обращение низшего к высшему – “драгоценный преждерожденный единочаятель” частенько редуцировалось до “драг прер еч”. Данная фраза значит, что Мокий Нилович желает своему бывшему подчиненному творческих успехов. Трудно не согласиться с его постановкой вопроса. Честное служение обществу – работа не менее творческая и тяжкая, а подчас и столь же трагически противоречивая, даже безысходная, сколь, например, работа честного литератора; оно ровно так же чревато непредсказуемостью результатов пусть даже самых искренних усилий и так же вызывает то необоснованные восторги, то фатальное непонимание. >, Богдан. Звони иногда.