— Буду очень рад, Яков Андреевич, оказаться вам чем-нибудь полезным, — ответил он, и лицо его сделалось сосредоточенным.

— Речь пойдет о вашей родственнице Ане Аксаковой и о Виталии Строганове. Главным образом меня интересует Анин жених, — я перешел сразу к делу.

Сергей Арсеньевич немного задумался, помолчал, покрутил нафабренные усы и только потом заговорил, прервав затянувшуюся паузу:

— Мне этот господин никогда не внушал доверия, и я не скрывал этого от Анны!

Мне вспомнилось ангельское личико Строганова, его светло-голубые глаза, белокурые завитки волос, нежная улыбка. Неужели я совсем не знал этого человека? Я и подумать не мог двумя днями раньше, что о нем кто-нибудь сможет так неподобающе отзываться!

— И в чем же причина неприязни? — сухо осведомился я.

— В его пороке! — воскликнул кавалергард.

— А разве вы сами не играете в карты? — напомнил я Сержу. Или он запамятовал, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились?! Серж проиграл мне партию в карты, хотя справедливости ради я должен заметить, что произошло это не случайно, и я лишь позволил ему отыграться, что, в общем-то, и послужило началом наших с ним приятельских отношений.

— Играю, — не стал отрицать Рябинин. — Но я не болен, — произнес он едва ли не по слогам. — Виталия сгубила страсть, и я очень рад за Анечку, что она не связала свою жизнь с этим человеком. Мне даже кажется, — добавил Серж, — что умер он не по своей воле. Долги долгами, но что-то тут не так!

— Почему вы так считаете? — ухватился я за предоставленную мне возможность разузнать об этом деле побольше. — Возможно, он страдал от того, что его бросила невеста!

— Вся его жизнь была окружена какой-то таинственностью, иногда он исчезал, не сказав ни слова, и Аня переживала, — сказал Рябинин.

Но в этом для меня не было ничего удивительного, принадлежность к «Золотому скипетру» иногда вынуждала человека вести в некотором роде странный образ жизни.

— И больше никаких оснований? — спросил я разочарованно.

— Он водил дружбу с подозрительными личностями, — продолжил Серж.

— С кем именно?

Рябинин пожал плечами и сказал:

— Имен я не знаю. Но один такой тип крутился возле него последнее время постоянно.

— Ну, припомните хотя бы какие-нибудь приметы, — попросил я его. — Как он выглядел?

— Невысокий, одевался обычно франтом, на лбу написано, что пройдоха. Глазки такие узкие, бегают все время, по-моему, серые или светло-карие, болотного такого оттенка. Нос широкий с горбинкой, губы толстые, мясистые. В общем-то ничего особенного, никаких особых примет, ни родимых пятен, ни шрамов, — ответил Серж.

— А жаль, — вставила свое слово Мира.

— Жаль, — согласился Сергей Арсеньевич. — А, вспомнил, — он поднял вверх указательный палец. — Виталий как-то проговорился, что он — игрок. Я полагаю — шулер!

— Это тот самый, о котором вы, Серж, так много рассказывали, в цветном жилете и с седыми бакенбардами? — спросила индианка, вдруг заинтересовавшись нашей беседой.

— Абсолютно точно! — подтвердил Рябинин.

— Но вы же утверждали, что он заика, — сказала Мира.

— Конечно, — согласился Сергей Арсеньевич. — Как же я мог забыть? Совсем вылетело из головы, — смутился он.

Итак, это было уже кое-что, от чего я мог оттолкнуться в своих поисках. Я не знал еще точно, что или кого именно я ищу, и нащупывал дорогу впотьмах, но я был уверен, что во что бы то ни стало разыщу этого игрока-заику. Интересная получалась картинка, занимательная!

Я рассуждал следующим образом.

Виталий Строганов каким-то образом, вероятно, вследствие своей пагубной страсти к игре, становится жертвой ловкого мошенника — карточного шулера и оказывается должным ему, ну, скажем, около пяти тысяч рублей. Этакому заикающемуся щеголю! Смех да и только!

Я предполагал, что на строгановских часах он записан под именем господина «Г», около которого была обозначена цифра пять и красовалась кривая виселица. Я исходил из того, что это число в записях Строганова было самым значительным, если предположить, что Виталий просто-напросто опустил несколько нулей. Оно и означало ту самую сумму его долга, которую он никак не мог выплатить проходимцу по причине разорения своего семейства.

Кто-то в день похорон обыскивает его кабинет в поисках какого-то обличающего документа. Что это за личность, по-прежнему является огромным вопросом!

Мне оставалось только найти связь между двумя этими событиями и его самоубийством или, pardon, убийством. Но вряд ли Виталия сбросил с моста карточный шулер. Мелкая птица, полет не тот!

Я же предполагал, что важнейшим моментом во всей этой истории является членство Строганова в масонской ложе. Но доказательств сего я раздобыть пока так и не сумел, несмотря на все свои титанические старания.

Часам к четырем мы вернулись с Мирой домой. Она сразу поднялась к себе в будуар, я же, сбросив с себя сюртук вместе со шляпой, вернулся в гостиную, где и застал задумчивого Кинрю с грустью на усталом челе. Мой японец в полосатой легкой юкате — просторном национальном халате, восседал за хрупким столиком в стиле Людовика XIV, украшенном белоснежными раковинами, инкрустированными перламутром, и грыз измятое, плохо заточенное перо, представляя собою весьма необычное и комичное зрелище. Кажется, он взялся за сочинение очередного хокку. Если мой Кинрю погружался в поэзию, то лучше было его не трогать, это я уже знал по опыту.

Он оторвал свой зачарованный взор от исписанного иероглифами листа бумаги и продекламировал вслух:

Тяжело нести закаленный меч.

Но в бою — победа!

К сожалению, я не был поклонником японской лирики и отдавал предпочтение творчеству Николая Карамзина. Однако я не смел об этом и заикнуться своему самураю. Несмотря на все свое мужество, силу воли, выносливость и прочие замечательные качества японского дворянина, он обладал не в меру обидчивым характером, отчего нередко попадал в щекотливое положение, так как до сих пор не адаптировался к европейской культуре. А я, признаться, относился к нему с огромной теплотой и желал ему только добра.

— Великолепно, — польстил я золотому дракону и собрался уже отправиться в свой кабинет, чтобы так же заняться записями. Правда в моем случае я намеревался продолжить свою искреннюю исповедь в собственном дневнике, недавно приобретенной тетради, переплетенной лиловым бархатом.

— Яков Андреевич! — окликнул меня Кинрю, окончательно выйдя из своего поэтического оцепенения.

— Что? — обернулся я.

— Вам послание от Кутузова, — сообщил японец и передал мне конверт.

Я поблагодарил его и наконец отправился в кабинет, где и распечатал письмо, в котором Иван Сергеевич желал мне всяческого успеха. К письму прилагалось обещанное приглашение в Английский клуб, из чего я заключил, что мое исповедание этим вечером снова отменяется.