«Возможно. Или от моей чудесной мамочки».

То есть — от Сэрафины. Лена почти никогда не называла мать по имени, и я понимал ее.

«Эль?»

Лена не ответила. Я лежал в темной спальне, надеясь, что весточка была именно от них. Они — это уже известные нам демоны. А об остальных существах чародейского мира я боялся даже и помыслить.

«Итан, ты спишь?»

«Нет».

«Почитай мне, пожалуйста».

Я улыбнулся, пошарил рукой под кроватью и вытащил наугад одну из валяющихся на полу книжек. Роберт Фрост, любимый поэт Лены. Я открыл том на первой попавшейся странице:

Мы спрятались за блеском строк,

В стихах нашли себе приют, —

Но сколько страхов и тревог,

Пока нас люди не найдут![5]

Я не останавливался, чувствуя, как сознание Лены доверчиво прильнуло к моему, как будто она положила голову мне на плечо. Мне хотелось, чтобы это длилось вечно. С ней мне не так одиноко. Каждая строчка была словно написана про нее, по крайней мере.

Вскоре Лена уснула, а я ворочался с боку на бок. На улице стрекотали сверчки. Наконец, меня осенило, что на самом деле меня донимает скрежет саранчи. Просто чума, или как там их называла миссис Линкольн… Звук напоминал жужжание миллионов циркулярных пил, которые планомерно уничтожали мой город и его окрестности. Постепенно треск стих и превратился в тихие аккорды до боли знакомой мне песни. Впервые я услышал ее незадолго до знакомства с Леной. «Шестнадцать лун» привели меня к ней, продолжая звучать у меня в голове. Я не мог спрятаться от нее точно так же, как Лена не могла сбежать от предначертанной ей судьбы. Эти мелодии посылала мне мама — человек, которому я доверял больше всех на свете.

Восемнадцать сфер, восемнадцать лет,

Из предвечных миров появился на свет

Тот, кто сам выбрал: рожденье иль смерть.

Содрогнувшись, земли расколется твердь…

Я безуспешно пытался понять смысл загадочных слов. «Из предвечных миров» — значит речь идет не о человеческой реальности. Но кто же появится из другого измерения?

Но Лена уже сделала свой выбор! Поэтому — это либо не она, либо ей предстоит принять очередное решение. И меня очень беспокоила последняя строчка. «Земли расколется твердь…» Только такой катастрофы нам еще не хватало… Разве мало тех бед, которые на нас обрушились?

Почему рядом нет мамы, которая бы все мне объяснила?

Сом уставился на меня остекленевшими глазами и в последний раз дернул хвостом. С одной стороны от рыбины красовалась внушительная тарелка с кусочками жирного сырого бекона, а с другой — блюдо сырых прозрачно-серых креветок. Рядом стояла миска с кашей быстрого приготовления, которую пока не залили кипятком. Венцом кулинарных шедевров, безусловно, была водянистая яичница — размазанные желтки плавали в полузастывшем студенистом белке. «Странный завтрак, даже для Равенвуда», — подумал я и взглянул на Лену. Она сидела за противоположным концом стола. Казалось, половина еды сейчас уплывет с тарелок. Подобные яства с точки зрения обитателей Гэтлина — несъедобные, и их вывод вполне логичен.

Я снова уставился на свою порцию. На салфетке внезапно материализовался высокий хрустальный бокал с шоколадным молоком. На фоне жутковатой глазуньи оно выглядело не слишком привлекательно. Лена поморщилась:

— Кухня? Что еще?!

В соседней комнате кто-то раздраженно загремел посудой — Лена раздразнила таинственного повара Равенвуда, которого мне не довелось ни разу увидеть воочию.

— Я же тебе говорила, — повернулась ко мне Лена. — Мы медленно, но верно катимся в ад. И с каждым днем все становится хуже, чем раньше.

— Не расстраивайся! Давай заедем в «Стой-стяни», купим булочки. — Я утешил ее, хотя у меня от одного вида сырого бекона сразу же пропал аппетит.

— Кухня старается. Последнее время ей, как и остальным, приходится нелегко. Вчера Дельфина разбудила меня посреди ночи воплями, что англичане подступают к дому, — раздался вдруг знакомый голос.

По ковру прошуршали тапочки, скрипнул стул — и перед нами появился Мэкон Равенвуд собственной персоной, с увесистой стопкой газет в руках. Он приподнял чашку, в которой мгновенно возникла субстанция, напоминающая зеленый бульон. Следом за Мэконом в комнате появился Страшила и свернулся калачиком у ног хозяина.

— Райан рыдает! Она боится, что ее способности никогда к ней не вернутся, но бедняжка в этом не признается. Дядя Барклай лишился дара превращения! Тетя Дель считает, что он даже ухмылку в улыбку не превратит.

— После завтрака, дорогая. А теперь нам стоит отложить насущные вопросы. На сколько баллов, по вашему мнению, светит солнце сегодня утром,[6]мистер Уот? — спросил Мэкон, приветствуя меня поднятой вверх чашкой.

— Простите, сэр? — переспросил я, ожидая подвоха.

— Робби Уильямс. Отличный певец, кроме того, сам пишет песни. Да и вопрос в последнее время для нас с вами весьма актуальный, — объяснил Мэкон и осторожно глотнул мутной жидкости. — Полагаю, я просто хотел пожелать вам доброго утра.

— И вам того же, сэр, — ответил я, стараясь не пялиться на дядю Лены.

Он был одет в шелковистый атласный халат или нечто в этом роде. Из нагрудного кармана его одеяния выглядывал краешек носового платка. Что тут сказать? Клетчатому махровому халату моего отца далеко до подобного одеяния.

— Смею предположить, что вы подбираете наиболее подходящее определение к моему домашнему жакету, — произнес Мэкон. — Я обрел возможность наслаждаться солнечными лучами и решил, что изысканная галантерея — не самое главное в жизни.

Я удивленно захлопал глазами, Лена заметила мою растерянность и объяснила:

— Дядя Мэкон имеет в виду, что ему нравится разгуливать по дому в пижаме. Верно, дядюшка? — уточнила Лена и чмокнула его в щеку. — Нам пора, а то булочки раскупят! Веди себя прилично, тогда я и для тебя парочку прихвачу!

— Ах, голод! — вздохнул Мэкон. — Как много неудобств!

— Ну как, хочешь? — не унималась Лена, закидывая на плечо рюкзак.

Мэкон промолчал и открыл первую попавшуюся газету:

— «Землетрясение в Парагвае», — провозгласил он и взял следующую — французскую. — «Сена пересыхает». Ясно. «Ледник на полюсе тает в десять раз быстрее, чем ожидали ученые». Что ж, а если верить финским журналистам, «Юго-восточное побережье США страдает от неожиданного нашествия саранчи».