Костя поднес сумку Петра Григорьевича к самой двери квартиры и позвонил. Галя, похоже, стояла в прихожей, потому дверь сразу же открылась. Была она как всегда одета как перед выходом на подиум и причесана.

— Петенька, наконец-то ты дома, — проворковала она, и Петру Григорьевичу показалось, что жена бросила на него мгновенный оценивающий взгляд, то ли подставить щеку, то ли самой обнять мужа. Но вместо этого она просто подхватила сумку. Какова интуиция, усмехнулся про себя Петр Григорьевич. Он бы, конечно, вежливо прикоснулся губами к ее гладкой упругой щеке, пахнущей ее любимыми духами «Хлоэ», но, похоже, что это было бы обоим в равной степени неприятно.

— Костя, приезжай за мной к четырнадцати тридцати. Позвони, когда будешь подъезжать.

— Хорошо, шеф.

Удивительно, но квартира, которую Петр Григорьевич всегда так любил и которую с такой любовью обустраивал с Танюшкой, казалась сегодня какой-то чужой, неприветливой, настороженной, словно вошел в нее не хозяин, а посторонний, и ей, квартире, надо еще почувствовать, что это за человек и не несет ли он какой-нибудь опасности.

— Петенька, я все-таки сварила тебе куриный бульон, ни жиринки. Может, выпьешь все-таки чашечку? Тебе нужно силы восстанавливать, поправиться немножко.

— Спасибо, не хочется как-то. Пойду, полежу немного.

Прямо напротив постели в его спальне — они уже давно как-то незаметно, но по взаимному и молчаливому согласию начали спать с Галей в своих комнатах — был портрет Тани. Точнее, это была фотография, но профессионально увеличенная и вставленная в тоненькую темную рамку с приятным темно-зеленым багетом. Красивой Таня не была, но столько было в ее лице с трудом сдерживаемой живости и детского лукавого кокетства, что Петру Григорьевичу на мгновенье почудилось, что вот сейчас она выскочит из портрета и обнимет его, прижимаясь губами к его шее. Не зря он звал ее Танька-встанька. И сама была подвижна, как мячик, и всё вокруг нее всегда разом приходило в движение…

Петр Григорьевич прилег на кровать и почти сразу же задремал. Он это понял, потому что во сне Танюшка ласково помассировала ему грудь, опустила руку к животу, еще ниже… Действительно, Танька-встанька. Но даже во сне была Танина ласка бесконечно печальна, потому что каким-то краешком сознания понимал Петр Григорьевич, что это всего лишь сон…

Раздался телефонный звонок, и Петр Григорьевич взял трубку.

— Это Костя, шеф. Я подъезжаю. Подняться за вами?

— Лучше жди в машине. Вообще, старайся машину одну пока не оставлять, кто их знает, что они еще надумают.

— Те, которые…

— Сам понимаешь, что на медсестре они могут и не остановиться. Попробую спуститься сам.

Петр Григорьевич посмотрел на себя в зеркало. М-да… Старая больная обезьяна с печальными глазами и редкими волосенками. Он помассировал лицо руками и пошел к выходу.

Галя стояла в холле и держала в руках его кожаную куртку.

— Я подумала, Петенька, что в куртке тебе будет теплее, все-таки на улице довольно прохладно.

— Спасибо, детка. — Может, зря он так к каждому ее слову цепляется. Может, все-таки привязана она к нему…

Он надел куртку и вышел к лифту. Ноги были слабыми, но голова, кажется, еще работала вполне пристойно.

Его темно-синий «лексус» был как всегда надраен до блеска — и как только Костя ухитряется всегда держать машину в таком виде? — Костя выскочил, чтобы открыть ему переднюю дверцу рядом с собой.

— Поедем на Пушкинскую, у меня, как у молоденького, встреча там около Пушкина. Сколько она продлится — не знаю. Может, минут десять-пятнадцать, а может, и дольше. Если где-нибудь в районе Известий припарковаться не сможешь, найди местечко у Ленкома или напротив. Я тебе позвоню, и ты подъедешь. Что в милиции?

— Как мы и предполагали, мобильника при Даше не оказалось. Боялись, надо думать, что по нему можно будет определить, с кем она разговаривала накануне. В кармане комбинезона, или как он там в больнице называется, у нее нашли мелкие осколки, предположительно от раздавленной во время наезда на нее ампулы. Содержимое отправили на экспертизу.

— В конторе?

— Всё вроде спокойно. Ваша секретарша Анна Николаевна уже несколько раз спрашивала меня, как вы себя чувствуете, почему не звоните ей и когда выйдете на работу.

— Надо было, конечно, позвонить ей. Столько лет уже вместе… А говорят, что у меня?

— Считается, что острый гастрит. Не знаю уж, кто это решил, но все повторяют: гастрит. А так всё по-старому.

— Хорошо.

Когда Петр Григорьевич не без труда поднялся из скверика по нескольким ступенькам лестницы и подошел к поэту, он сразу же увидел Семена Александровича и отметил, что описал он себя на редкость точно: неопрятного вида старик с всклокоченной головой и спутанной бородой. Только что соломы в них не было. Хотя, если присмотреться, не такой уж и старик. Если и старше его, то лет, наверное, на пять, не больше.

Семен Александрович поймал его взгляд, кивнул, да, мол, вы не ошиблись, и приглашающе похлопал рукой по пустому месту на скамеечке рядом с собой.

— Добрый день, — кивнул ему Петр Григорьевич.

Семен Александрович кивнул в ответ и внимательно, как бы оценивая, посмотрел на него.

— Садитесь, Петр… э… да… Григорьевич, и выслушайте меня, пока скамейка пуста.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Как вы думаете, если бы мы обсуждали, как, допустим, ограбить банк, стали бы мы это делать рядом с двумя парнями, сосущими пиво, или настороженным и изнывающим от скуки пенсионером?

— Значит, будем банк брать?

— В чем-то еще хуже. Ну да это… как это сказать… в общем виде…

— Не стесняйтесь, Семен Александрович.

— Я не стесняюсь, Григорий Петрович.

— Петр Григорьевич, с вашего разрешения.

— Простите Христа ради старого… этого… ну, конечно же… Теперь к делу…

Петру Григорьевичу показалось, что от его собеседника пахло чем-то неприятным: похоже, давно не мытым телом и несвежим бельем. И еще потягивало чем-то кисло-собачьим.

— Я, как я вам уже говорил, наверное, выжил из ума, если, впрочем, и был там когда-то. Вопрос, без излишнего кокетства, довольно спорный. Скорей всего, не был. М-да… Поэтому наберитесь терпения. Вам покажется, что я буду петлять, как заяц, всё кругом да около. Но на самом деле, чтобы самолет поднялся в воздух, нужен разбег.

— Ну что ж, давайте разбегаться.

— Петр Григорьевич, что вы там видите на памятнике Пушкину? Слова «нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…»

— Удивительно, я уже не в первый раз читаю на постаменте эти строчки…

— Так о прахе. Лиры у меня для вас нет, но в остальном…