Чистки по расовым и мировоззренческим признакам среди медиков были особенно тщательными: в известной берлинской раковой клинике «Карите» (Charite) из 13 исследователей вскоре после прихода нацистов к власти остался один доктор Ганс Аулер. Однако, несмотря на колоссальные кадровые потери и преступления части врачей, немецкая медицина в нацистские времена совершила качественный скачок в своем развитии, ее успехи были неоспоримы, некоторые из них сохранили свое значение до наших дней. Так, американский историк Роберт Проктор указывал, что немецкие врачи в годы Третьего Рейха находились в первых рядах борцов против рака груди и легких, что среди них были не только врачи-убийцы, запятнавшие само звание врача, но и истинные новаторы в своей сфере. Проктор показал, что немецкие врачи добились значительных успехов в профилактике раковых заболеваний. С началом массовой рентгеноскопии в Германии врачи выявляли на ранней стадии туберкулез, сердечные заболевания, рак желудка. В середине 30-х гг. консультационные пункты по раковым заболеваниям открывались повсеместно. Проктор писал, что каждый день в Кенигсберге в таком пункте обслуживались 35–60 женщин. В среднем две минуты длился тест на рак груди, 8 минут — полное гинекологическое обследование на обнаружение рака шейки матки. В просветительской листовке специалисты дрезденского Института гигиены писали: «каждая женщина старше 35 лет должна каждые 4 недели ощупывать собственную грудь на предмет обнаружения затвердевших узлов и новообразований». Для своего времени это было беспрецедентно: для сравнения — в США подобная пропагандистская кампания началась лишь 30 лет спустя. Именно немецкий врач (кельнский медик Франц Мюллер) впервые указал на взаимосвязь курения и рака легких, хотя в современной литературе «антиникотиновым» пионером считают английского врача Ричарда Долла (писавшего о том же в 1950 г.).

Заслугой немецких медиков было то, что в марте 1939 г. во Франкфурте-на-Майне состоялся конгресс по алкоголю и табаку, в нем принимали участие имперский руководитель медицины Леонардо Конти, шеф ДАФ Роберт Лей, известный берлинский хирург Фердинанд Лауэрбрух. Перед многочисленными присутствующими и слушателями специалисты бичевали оба порока, которые, как говорилось на съезде, «не только вредят воспроизводству арийской расы, но и наносят тяжелый урон немецкому народному хозяйству». Вред от курения в про-гандистской литературе оценивался в 2,3 млрд. марок ежегодно, что соответствовало стоимости 2 млн. легковых автомобилей. Особенно подчеркивалось вредоносность курения для рожениц. Эти цифры впечатляли даже Гитлера, курившего в молодости по 25–40 сигарет в день. Гитлер сожалел, что в начале войны в армии был установлен сигаретный паек, и для того, чтобы уменьшить потребление никотина, он приказал сократить норму до 6 сигарет в день (некурящим выдавали шоколад). Государство шло на всяческие меры по ограничению торговли сигаретами, несмотря на то что налоги на табак составляли 1/12 всех государственных доходов. Под впечатлением выводов медиков Гитлер (даже для финансирования собственной партии) отказывался принимать деньги от табачных фабрикантов.

Многие крупные ученые, бывшие, как правило, людьми консервативных убеждений, оказались довольно устойчивыми к влиянию нацистской идеологии, несмотря на все попытки нацистских функционеров перетянуть этих мыслителей в свой лагерь. Например, великолепный историк Герхард Риттер в соответствии с прусской традицией считал авторитарное государство необходимым, но, по его мнению, оно должно было обуздывать деструктивные склонности масс, одновременно сдерживая при помощи прусско-протестантской самодисциплины «демонию власти». И другие значительные ученые-историки (Фридрих Майнеке, Герман Онкен) занимали по отношению к нацизму весьма сдержанную позицию, осуждая «иконоборцев», которые — как сказал Онкен в мужественной речи перед прусской Академией в 1934 г. — обязательно появляются в смутные эпохи. Ответом на это выступление стала статья Вальтера Франка в главном печатном органе НСДАП, в которой, в частности, говорилось: «Вместо того, чтобы поставить себя на службу свершающимся великим событиям, сегодня этот релятивистский мировоззренческий метод снова используется для того, чтобы сделаться судьей нацистского движения. Подлинная объективность принадлежит только национал-социалистической науке». Как тут не вспомнить слова Ленина, что «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Однако, в отличие от большевиков, репрессий по отношению к ученой фронде гитлеровцы не практиковали (даже в случае со Шпенглером, который заявил, что в «Майн кампф» верна только нумерация страниц). Правда, Майнеке отстранили от руководства «Историческим журналом» (его заменил видный медиевист Карл Мюллер[3]), Онкен и Риттер не публиковались после 1933 г., но ведь участь старой интеллигенции в Советском Союзе была гораздо худшей. Ради справедливости надо все же вспомнить, что в 1933–1938 гг. из-за несогласия и трений с нацистами было уволено четверть немецких профессоров. Настоящий исход еврейских и либеральных ученых из Германии принес США самый мощный (после войны за независимость и Гражданской войны) толчок к модернизации и поступательному развитию науки. Целые научные школы и направления перемещались за океан. Когда нацистский министр образования спросил патриарха немецкой математики Давида Гилберта, как обстоят дела с математикой в Геттингенском университете после очищения его от евреев, тот ответил: «Господин министр, в Геттингене больше нет математиков». До 1933 г. на квадратный километр территории в Берлине вокруг научного общества имени кайзера Вильгельма приходилась дюжина нобелевских лауреатов, и по числу «нобелиатов» Германия решительно опережала все остальные страны. После нацистского кровопускания научным кадрам по расовому признаку страна в этой сфере стала середнячком среди индустриальных западных стран. Таков был итог нацистской политики в сфере науки.

В итоге этой главы следует подчеркнуть, что нацисты пребывали у власти относительно небольшое время, поэтому говорить о каких-либо фундаментальных изменениях — в том числе и в сфере науки — не приходится. Тем не менее, кое-какие наблюдения являются любопытными и проясняют некоторые аспекты жизни немецкого общества. В отличие от советской науки, которая была практически вся без изъятия унифицирована, о Германии этого сказать нельзя. Евреи-ученые эмигрировали[4], но оставшиеся смогли сохранить некоторую дистанцию по отношению к нацистскому режиму. Особенно это относится к крупным ученым-гуманитариям. В тех же случаях, когда отмечалось прямое сотрудничество с режимом (Карл Шмитт, Гельмут Фрайер, Мартин Хайдеггер), оно было кратковременным и непродолжительным. Случаев непосредственного коллективного сотрудничества с нацистским режимом социологов или историков вообще не было. Это, однако, не отменяло некоторое влияние идеологических и политических импульсов режима на ученую мысль: так, брат Макса Вебера Альфред развивал социологическую концепцию, весьма близкую шпенглеровской. При этом Альфред Вебер рассматривал цивилизацию и культуру как противоречащие друг другу понятия и выступал против дальнейшего развития промышленности, отмеченного радикальным разделением (и отчуждением) труда и непомерным ростом бюрократии. Эти суждения, в принципе, отвечали антимодернизму нацистской доктрины в том виде, в котором ее представляли Дарре или Розенберг, но излишне говорить, что концепция Альфреда Вебера не была «социальным заказом»: он и до нацистов писал в том же духе. В отличие от нацистской Германии, подобные «социальные заказы» в Советской России были обычным явлением, собственно, все обществознание только в рамках этих заказов и развивалось.