Ву-аи пришла на свои испытания на следующий день. Она объявила, что ее муж – рабочий-строитель в другом городе, а ее заработок должен был покрывать расходы на обучение их сына.

Все шло вроде бы неплохо – до тихого часа: Рэйни вскакивал на постели, словно чертик из табакерки, ныл и плакал. Ву подошла к его кроватке, вытолкнула Рэйни из равновесия, чтобы он упал, и уложила его.

– Тинхуа! Слушайся! Ложись! Не крути головой.

Она прижала ему голову к матрасу, и я, не веря глазам своим, смотрела, как он замахал руками. В два прыжка я очутилась у кроватки.

– Отпустите его, – сказала я, убирая руку Ву с головы ребенка. Рэйни вскинулся и продолжил реветь.

– Он не слушается, – произнесла Ву, глянув на меня. Я увидела в ее глазах упрек. Это я виновата!

– Кажется, мы друг другу не подходим, – сказала я, сжимая кулаки. – Лучше уходите.

Молва явно разнеслась: Рэйни – это ужас. Я позвонила Кэрол и сообщила, что двое претенденток не годятся, остается лишь Ху-аи. Но Ву и Ху, похоже, сговорились, и Кэрол вскоре сообщила новость: Ху-аи сочла Рэйни «слишком маленьким», а наш дом «слишком трудно прибирать». (Мало ли что Ху-аи заявилась на собеседование замарашкой, будто вылезла из печной трубы.) Наша последняя возможность оказалась утраченной.

Подтекст был ясен, а доводы тщательно подобраны так, чтобы я не потеряла лицо. «Ты – ужасная родительница. Твой ребенок – кошмар. Как бы ни нужна была мне работа, чтобы поднимать собственного ребенка, я не буду заботиться о заморском ребенке, который не слушается».

* * *

У нашего заморского ребенка двое родителей, намеренных обустроить свою новую жизнь со смыслом и с приключениями.

Очень помогло то, что сам наш брак в некотором смысле закален уважением к личным различиям: один из нас был всегда вынужден приспосабливаться к новым обстоятельствам. Впервые явившись в Миннесоту знакомиться с родителями Роба, я вышла из самолета, прилетевшего из Нью-Йорка, в аэропортовый челнок и тут же заметила, что я тут самая низкорослая – и единственная, у кого волосы темнее белого шоколада. Бо́льшую часть жизни я провела в «плавильных котлах» культур – в громадных городах: Хьюстоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке – и никогда прежде не видела столько высоких белокурых великанов одновременно.

Штука в том, что мы с Робом происходим из культур настолько же разных, насколько не похожи друг на друга лютефиск и личи.

Роб вырос в миннесотском городке с одним светофором на всю округу. Его предки – шведы, норвежцы и немцы – осели на Среднем Западе много поколений назад, и, если выстроить всех горожан вдоль Главной улицы и добавить к ним всех призраков их предков заодно, лягушек и рыб в соседнем озере все равно окажется больше. Почти все на короткой ноге с аптекарем и зубным врачом, а главные развлечения в городе – спорт и выходы в церковь. Сосед мог вспомнить все до единого результаты всех хоккейных матчей, в которых поучаствовал в старших классах ваш дядя, а если кто-то у вас в семье умирал, на пороге возникали люди с судками еды. Родители Роба блюли строгие часы возвращения домой и никаких прогулов школы, но в остальном Роб с братьями часы напролет играли в мяч, шастали по окрестным лесам, плавали или катались на лодке по озеру за домами.

Идиллическое детство – но и замкнутое, и Роб никогда не скучал по нему, едва нашел способ уехать. На третьем десятке он метался между континентами, жил в Испании, потом в Австралии, а затем и в Китае – в 1990-х, добровольцем Корпуса Мира. Более того, Роб – один из первых иностранцев, поживших в городе Цзыгун в китайской глубинке после того, как Мао Цзэдун встал у руля страны в 1949-м. На второй день в городе Роб отодвинул штору у себя в квартире на первом этаже и увидел десяток китайских детишек, вцепившихся в решетку у него на окне, – они рвались поглядеть на американца. Роб изумлялся не меньше – месту, которое станет ему домом на целых два года. Китайское общество менялось стремительно, однако письма по-прежнему добирались до Штатов пару месяцев, а электронная почта как способ общения с друзьями и любимыми пока еще не была в ходу. Обособленность от внешнего мира подарила Робу возможность сосредоточиться, выучить мандарин, взахлеб прочитать кучу книг по истории Китая и подружиться с соседями.

Моя связь с Китаем досталась мне с рождением. Я прямой потомок основателя династии Мин, но армии Мао Цзэдуна, прошедшие маршем по стране в 1940-х, нимало не интересовало династическое прошлое. В то время семьи моих мамы и папы сбежали из Китая под угрозой почти неминуемого преследования и нашли безопасность и стабильность, какие их родина предоставить им не могла. «Тяжко было», – единственное, что говорила о тех их скитаниях моя бабушка по материнской линии – со сдержанностью, свойственной многим китайцам. Пути в Китай им были отрезаны потом не одно десятилетие, и дальних родственников моя семья не видела годы и годы.

Тети, дяди и племянники, оставшиеся в Китае, пережили войну и сокрушительные кампании Мао, в том числе и Культурную революцию 1960-х, и только-только начали процветать: Китай стал открытой страной всего лишь пару десятков лет назад. Родственники зажили лучше вместе с Китаем, кто-то даже выбился в большое предпринимательство и политику. Самое примечательное, что в 1990-х мой двоюродный дед Чжу Жунцзи развивал Шанхай на посту мэра и затем стал одним из знаменитейших премьер-министров современного Китая.

Через Тихий океан мои мать с отцом перебрались еще юнцами, эмигрировали в Америку, и там набор ученых степеней был, видимо, брачным ритуалом: они познакомились в Мичигане, добыли себе докторские степени Лиги плюща, поженились и осели в пригороде Хьюстона. Там они вырастили меня и мою младшую сестру – едва ли не сломя голову: в них все еще жило беспокойство – они познали благополучие в дальних краях, но уезжали-то в чем были, имея при себе лишь образование и пару втихаря вывезенных золотых слитков.

В Америке мое фамильное древо заново пустило корни. Хотелось бы мне сказать, что детство мое было веселым, что родители обживались, поддерживая в себе авантюрный дух. На самом же деле я росла под незримой дланью семейных ожиданий, что тисками впивалась мне в плечо. Я, разумеется, не познала ни войны, ни революции и ходила в обычную американскую среднюю школу, какие в Техасе славились футболом и спортивными танцевальными группами, но возвращалась-то домой к авторитарным родителям с китайскими замашками.

Мать с отцом власть свою применяли безжалостно, наши с сестрой жизненные пути планировали так, чтобы мы выдержали испытание безупречностью и высокими учеными степенями. В отличие от детства Роба, церковь и спорт для моей семьи ориентирами не были; мы молились у алтаря образования, и, попытайся я податься в американский Корпус Мира, отец, без сомнения, спросил бы меня, зачем я рвусь жить в развивающейся стране, когда мои предки пытались оттуда удрать. («Зачем ехать в места, где нельзя пить воду из-под крана?»)

Мы с Робом познакомились в Нью-Йорке на третьем десятке – студентами-журналистами. К тому времени мы уже объездили шесть континентов, если считать на двоих, сменили разные работы и помотались по миру с рюкзаками, но жажда нового никуда не делась и после женитьбы. За пять лет мы сменили пять мест обитания. Роб занимался общественной радиожурналистикой, а я стала газетным репортером, а позднее – и писателем.