Ну, в общем, я отдал манускрипт доктору, или учителю грамматики Хосе Пероне, — пусть делает с ним что хочет. И в этот миг во взгляде его, посланном мне поверх очков, мелькнуло что-то вроде едва уловимой улыбки, одновременно и дружелюбной, и насмешливой — отчего я крепко задумался. И мне — опять же на миг — показалось, как ни абсурдно это звучит, что рукопись не была ему совсем незнакома: более того, выражение лица у него было такое, какое бывает, когда что-то восстанавливаешь или возвращаешь себе. Тут впередсмотрящий крикнул: «Слева по борту — парус!» — и мне пришлось заняться другими делами — приказать прибавить парусов и начать преследование, которое при таких обстоятельствах обещало быть долгим. Потом были другие бои, другие моря, другие трофеи, другие попойки и латинские изречения между пинтами рома. Но всякий раз, как я вспоминаю тот английский фрегат и найденный в трюме манускрипт, мне видится неопределенная и мудрая усмешка доктора и его взгляд из-под очков, где на одном из стекол остался отпечаток пальца, выпачканного английской кровью. И я спрашиваю себя — а уж не он ли в суматохе боя сунул рукопись в трюм? Чтобы я нашел ее там.

Миллион сто тысяч чертей. Не знаю, как вы, а вышеподписавшемуся много раз случалось напиваться в компании с капитаном Хэддоком[21], и в виски «Лох-Ломонд» нет для меня тайн. Я прыгал с парашютом на Таинственный остров с зеленым флагом Европейского фонда научных исследований, много-много раз переходил границу Сильдавии и Бордюрии, плавал на «Карабуджане», на «Рамоне», на «Спидол Стар» и на «Сириусе», искал сокровища Красного Рэкхема — ну, вы помните, держать все время к западу, — бродил по Луне, покуда Дюпон и Дюпонн с кричаще-яркими волосами выступали клоунами в цирке Ипарко. Когда я закинул за спину свой дорожный мешок, мое первое путешествие было (как у Тинтина) на борту танкера в Страну Черного Золота. И все это так прочно увязалось с моей жизнью, что спустя много лет, когда Жорж Реми, Эрже, умер, мое начальство в газете «Пуэбло» осведомилось, не могу ли я поменять на несколько дней Бейрут на Муленсар, и потом опубликовали на целый разворот мои впечатления о том, как я пришел выразить сочувствие моим старым друзьям и как за столом, заваленным телеграммами с соболезнованиями — от Абдуллы, Алькасара, Серафима Лампиона, Оливейры да Фигейры, — долго разговаривал с осунувшимся и постаревшим Тинтином, прежде чем добросовестно нализаться со старым капитаном Хэддоком под звучавшую с проигрывателя запись Бьянки Кастафиоре — арию Маргариты, нашедшей драгоценности.

Подобно тому, как мир делится на флоберщиков и стендалистов, мы все принадлежим либо к лагерю тинтинофилов, либо к партии астериксолюбов. И мне, поклоннику Матильды де Ламоль, которому Эмма Бовари кажется несносной кривлякой, приятно и отрадно бывает провести часок за приключениями неукротимого галла, но это удовольствие не идет ни в какое сравнение с тем наслаждением, которое я получаю над страницами Тинтина. Помню, выпуск стоил шестьдесят песет, и я добывал искомую сумму всеми правдами и неправдами, копя деньги, полученные на день рождения, на именины и Рождество, словно диккенсовский Скрудж (всех моих «Тинтинов» я покупал себе сам, за исключением самого первого — «Скипетра Оттокара»), чтобы наконец отправиться в картахенский книжный магазин Эскарабахаля, и выйти оттуда с вожделенным альбомом, и, затаив дыхание, наслаждаться прикосновением к твердому картонному переплету, холщовому корешку, и радовать глаз великолепными цветными рисунками на чудесных фронтисписах. А потом в одиночестве свершал неизменный ритуал — перелистывал страницы, вдыхал запах свежей типографской краски и лишь потом погружался в упоительное чтение. С тех волшебных минут прошло почти тридцать пять лет, но и сейчас, открывая «Тинтина», я ощущаю аромат, который до сих пор связан для меня с приключениями и с самой жизнью. Вместе с «Тремя мушкетерами», «Талисманом», «Приключениями Гильермо»[22], «Сидом» и фильмами Джона Форда эти комиксы навсегда отформатировали жесткий диск моего детства.

Сейчас во Франции вышла биография Эрже. Написанная Пьером Ассулином, французом до мозга костей, литературным критиком, автором жизнеописаний Сименона, Канвейлера и Галлимара — человеком с большими усами и не меньшими познаниями, раз и навсегда зараженным вирусом литературы, которую он воспринимает как бескрайнее, гостеприимное пространство, где место найдется всем, кроме идиотов и подлецов. Со мной он неизменно был великодушен и приветлив, и в издаваемом им журнале «Лир» я вижу больше открытости, сердечности и симпатии, лишенной недомолвок и потаенных комплексов, чем у большинства известных мне испанских литературных критиков. Так что пользуюсь случаем и законным предлогом рекомендовать читателям эту подробную — 426 страниц в испанском издании — биографию Эрже, это скрупулезное исследование на базе частных архивов и сотен воспоминаний, воссоздающее механизм и процесс появления персонажей и двадцати трех историй серии. Это, помимо прочего, еще и завораживающе интересный рассказ о самом авторе — о Жорже Реми, который начинал журналистом, увлекался Китаем, обвинялся в сотрудничестве с нацистами, стяжал себе мировую известность и продолжал работать до последних дней жизни. Гениальный и противоречивый Эрже сумел создать собственный вымышленный мир со своими историей и географией, наделить его обществом со своими правилами и обычаями, населить эту чудесную вселенную незабываемыми персонажами — для вящего удовольствия читателей от 7 до 77 лет. Клянусь усами Плекси-Гласа. Аминь.

«Подлежит немедленному исполнению», — гласил строгий официальный приказ. Потом, разумеется, все умоют руки, никто ни за что не ответит, как спокон веку происходит и до скончания века будет происходить в этой несчастной стране, — никто, ни лицемерное и немощное правительство, ни генералы и адмиралы, воды в рот набравшие, чтобы не испортить себе карьеру, ни брехливо-демагогическая пресса, которая месяцами горячила умы и подстрекала политиков принять решения, в которые те сами не верили. Потом, когда вдовы и сироты спросят, отчего произошла эта нелепая бойня, все отвернутся или начнут изрекать банальные благоглупости об отчизне, чести и священной хоругви. Испании, за много лет допустившей в отношении своих заморских колоний все ошибки, просчеты и промахи, какие только можно себе представить, оставалось лишь четко обозначить точное место окончательной катастрофы. И место это в конце концов было найдено и определено — Сантьяго-де-Куба. 2 июля 1898 года деревянные испанские корабли, наглухо запертые в гавани мощной броненосной североамериканской эскадрой, лишенные боеприпасов и угля, получили приказ любой ценой прорваться в открытое море. Остров был обречен, и блокированный испанский флот мог попасть в руки противнику. И потому, отвергнув вариант взорвать корабли, а экипажи отправить воевать на суше, стратеги из Мадрида и из Гаваны отдали флоту приказ выйти из гавани и принять бой, хоть и сознавали, что обрекают своих моряков на гибель.