край, откуда не возвращаются. Она оставила нас наедине с отцом, который проносился через нашу жизнь метеоритом, и с матерью, растрачивавшей собственную жизнь.

«Пенсия Пикассо», которую отец отдавал матери, подтаивала как шагреневая кожа, и мать не нашла ничего лучше, как подать в суд на самого Пикассо. Коль скоро мой отец отказался от материнского наследства, чтобы не вторгаться в творческий мир Пикассо, она не видела причин, по которым именно она должна была оплачивать последствия такого великодушия.

Убежденная в своей правоте, она разливалась всюду, где ее слушали, везде открыто заявляя, что наконец-то ей удалось взнуздать Минотавра, хозяина «Калифорнии».

Ее обращение к правосудию и все эти россказни возымели только один эффект — еще больше настроили дедушку против нее. Он натравил на нее команду своих адвокатов. Контрпредложение звучало так: забрать нас у матери и поместить в пансион до совершеннолетия.

Послушать мать, так этот процесс, о котором она без конца сплетничала, стал навязчивым кошмаром. Она была его героиней, ангелицей, mater dolorosa, вступившей в борьбу ради спасения детей.

— У Пикассо нет возможностей вас воспитывать самому, — говорила она нам. — Он определит вас в большие коллежи для богатых.

Коллежи для богатых. Эти слова звучали приговором.

Она остервенело добавляла:

— Он вас разделит. Ты, Паблито, отправишься в Испанию, а Марина в Советский Союз к этим его коммунистам… Меня вы больше не увидите.

Один в Испанию, другая в Советский Союз. Разве эти страны — соседки? Нас хотят оторвать друг от друга? Когда вы так малы и почти что близняшки, география способна стать людоедом, пожирающим ваше сердце. Этот людоед терроризировал нас.

Не знаю, как развивались события, но в этом поединке горшка с котлом победительницей оказалась все-таки мать. Она потребовала оставить детей при ней, оплатила наших адвокатов и так и не получила от Пикассо ничего, если не считать назначенную нам сотрудницу службы социального обеспечения, которой было поручено проверить, в каких условиях мы живем.

Прижавшись к маме, мы следим за каждым движением той, что проникла в наш дом, назвавшись сотрудницей социальной службы. Она открывает холодильник и осматривает содержимое, проверяет наши тетрадки, заглядывает в шкаф, хочет знать о нашей жизни все. Мы злоумышленники, наказанные по решению юстиции.

— Что вы ели на обед? В котором часу отправляетесь в постель?

Мы опускаем глаза, боимся отвечать.

Сотрудницу социальной службы зовут мадам Быко. Она рыжеволосая, вполне симпатичная. Иногда она дарит нам улыбку, а в последний раз принесла конфет.

— Зачем ты портишь все наши четверги? — со слезами на глазах спрашиваю я.

Она подсаживается ко мне и отвечает, стараясь смотреть мне прямо в глаза:

— Обещаю, клянусь, малышка моя Марина, я больше не приду портить ваши четверги.

Мы стали подругами, и я могу рассказать ей кучу интересного:

— Мадам Быко, а мне нравятся комиксы про Бекасину.

Она удивленно округляет глаза, но не перебивает.

— Вы знаете, Бекасина — такая простушка. Но вовсе не глупая. Она очень даже ученая, просто ей не везет. Она карабкается в гору, стараясь добраться до вершины, и каждый раз падает. Она не для того падает, чтобы вокруг все смеялись, просто у нее не получается. Если ее, Бекасину, послушать, так она очень-очень способная. Она могла бы быть даже очень умной, если бы с нее не спрашивали лезть на эти проклятые горы…

Я умолкаю. Правда, что взрослые в жизни ничего не понимают.

Только по четвергам мы чувствовали себя свободными. Четверг был днем, когда мы поднимались очень рано, быстро натягивали одежду и бежали к нашим уличным приятелям. Иногда мадам Альцеари или Лили, соседка с нижнего этажа, перехватывали нас по дороге, суя нам в руки кусок пирога или сладости. Они знали, что матери не придет в голову печь дома пироги, а тем более — тратить свои гроши на покупку конфет. Успевая сказать «спасибо» уже с набитым ртом, мы на велосипедах устремлялись к пляжу следом за маленькой ватагой с улицы Шабрие.

Этот велосипед был для меня тем же, чем мотоцикл «Нортон манке» для отца. Привстав в седле, чтобы педали крутились быстрее, я мчалась вперед, к причалу Гольф-Жуан. Я гнала как сумасшедшая, шины скрежетали, и я тормозила за секунду до того, как врезаться в понтон. Велосипед у нас был один на двоих, и Паблито иногда забирал его у меня, чтобы чинно проехаться вдоль набережной. Из нас двоих сорвиголовой была я.

Еще я любила нырять. Плавала я по-собачьи, но очень хорошо. Каким удовольствием было выплыть на простор, заплыть за бакены, показывавшие, что дальше купаться запрещено. Тут я чувствовала себя свободной от мира моей матери, отца и — мой скромный реванш — от мира самого Пикассо, ведь ему-то становилось страшно, как только твердая почва уходила у него из-под ног.

Еще я помню баркас, который мы оккупировали, превратив в настоящий морской корабль. Это была старая маленькая шлюпка, изглоданная песком и морем, рыбаки бросили ее, убедившись в полной непригодности этой старой посудины. Несколько дощечек, четыре гвоздя, гудрон и слой раздобытой краски — уж не знаю как, но мы с приятелями починили ее, и она держалась на воде. Мы отправлялись в плавание по очереди, по двое, по трое, редко больше, гребли как на галерах, как одержимые вычерпывали набравшуюся воду и возвращались вплавь, если корабль в нескольких метрах от берега вдруг давал течь. Какое значение имел курс этой одиссеи, если у нее была только одна цель — уплыть далеко-далеко за горизонт, вместе со спутниками — Паблито и Аленом, таким же брошенным, как мы сами.

Мой отец подал весточку, что постарается приехать. Вот уже три месяца он старается приехать. Мадам Быко сказала нам, что ничего страшного, нужно подождать, пока все образуется.

Как все образуется, если мать, по ее словам, больше не может сводить концы с концами. Булочник с бакалейщиком делают кислую мину, когда она снова просит их подождать с оплатой счетов, и за этим, конечно, следуют вечные горькие жалобы:

— Я из кожи вон лезу, чтобы вас на ноги поставить, а в это время ваш папаша предпочитает развлекаться. Он и в ус не дует, нет бы самому побеспокоиться. А Пикассо и вовсе наплевать, если я вдруг заболею…

Все детские годы нас укачивали словами «болеть» и «беспокоиться».

Должно быть, это и есть жизнь.

День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… а коровки-то все тощают. Экономить приходилось на всем.

— Паблито, побереги свою одежду, Марина, носи обувь поаккуратнее. На десерт —